Царский угодник. Распутин - [41]

   — Ладно, переговорю, — пообещал Распутин, — чего для односельцев не сделаешь! А то вон со мною бабёшки столичные приехали, пальцем сопли вытирать не приспособленные, так их со сходни чуть ветром не посшибало, только голубые панталоны мелькали... Хорошо, внизу матрос ловил. И ещё хорошо, что паренёк крепким оказался, не то бы быть беде.

   — Парень тот наш был, из двора Малофеевых, бедовый... Баб, как и ты... — Говоривший посмотрел на Григория, обтёр рукою рот. — Сказывают, что так! Мишкой парня зовут.

   — Не признал, — сказал Распутин, — видать, стар стал. Хотя всё работает пока, как у молодого, — и то, что выше пояса, и то, что ниже...

   — Да он тебе всё равно незнаком, Григорий Ефимов, Малофеевы из приезжих, не коренные.

Здесь, в Покровском, Распутин чувствовал себя не то что в Петербурге, тут он был среди своих, тут он отдыхал — телом отдыхал, душой, головой, сердцем, кровью своей, тут он восстанавливался, а Петербург, он сжигает человека, нервы становятся прелыми, гниль одна, а не нервы, от Петербурга и от беспокойства тамошнего у Распутина даже зубы начали сыпаться.

И спать в Питере перестал — прикорнёт малость, забудется, но это только до первого сна, как только увидит первый сон, лицо какое-нибудь знакомое — сон сразу уносится прочь, будто ветер, который задирает хвосты бычкам, и приходится вставать.

Случалось, Распутин всю ночь блуждал по комнатам в кальсонах, шлёпал босыми ногами по полу, разговаривал сам с собою, смеялся и потом ловил себя на том, что разговаривает с тенями, хохочет невесть отчего, хотя надо бы не хохотать, а плакать. Нет, правильно он решил — из Петербурга вон! Надо бежать на волю, на природу, на землю, в сирень и смородиновые кусты. Добили журналисты, добили просители, добили враги. Пуришкевич, Горемыкин, великие князья, Илиодорка... Тьфу, и этот в голову лезет, ни дна ему, ни покрышки! Илиодорка спёкся, хотя и пробует поднять голову — говорит, что пишет книгу, про него пишет, про Распутина, ну, пусть себе пишет в своей ссылке, в глуши!

Вспомнив Илиодора, Распутин помрачнел, покрутил с досадой головой и, чтобы хоть как-то развеяться, сказал:

   — Ладно, мужики, пойдём на берег, ещё раз посмотрим, что мы имеем с гуся.

Громкоголосой шеренгой, задерживаясь около ям и выгоняя оттуда кур с поросятами, двинулись к реке.

   — А ведь признайся, Ефимыч, скучаешь по нашим местам? — спросил один из мужиков, глазастый, прозорливый — он как в точку попал.

Распутину сделалось неприятно — не хотелось признаваться, что тянет сюда, — слишком велика честь для здешних мужиков.

   — Нет, не скучаю, — сказал он, — некогда!

   — И во сне Покровское не видишь?

   — Не вижу. Некогда, я же говорю! Да и сны что-то перестал видеть, — соврал Распутин. — Стар сделался. Старость — не радость!

   — Не прибедняйся! Друзьяки в столице есть?

   — Без них никак нельзя.

   — Небось всё больше по дамской части?

   — И это есть!

В конце улицы показалась одинокая женщина, одетая в чёрное, закутанная в платок. Распутин сощурился:

   — Кто это?

   — Приезжая одна. То ли побирушка, то ли больная, а может, монашенка. Молится и рыбий жир пьёт. Доктора ей рыбий жир прописали.

   — А чем болеет?

   — Не говорит.

   — Зовут как?

   — Чёрт её знает! Баба! Баба, она и есть баба! Так её и зови — баба! Не ошибёшься!

   — Баба бабе рознь;— назидательно произнёс Распутин, — это я хорошо знаю.

У него снова потемнело, сделалось узким, длинным лицо, борода встопорщилась неопрятной метлой, грудь опала, шаг сделался медленным — опять почему-то вспомнился Илиодорка, ни дна ему, ни покрышки! Под Распутиным качнулась, поползла в сторону яркая земля, перевернулись вверх ногами деревенские бычки, и здоровенная, с отвислым животом свинья, задумчиво разглядывавшая себя в луже, перевернулась, но не пролилась плоская блестящая река. Распутин ухватился за плечи двух мужиков, идущих рядом, чтобы не споткнуться, не упасть, и глухо выругался.

   — Ты чего, Ефимыч?

   — Одну погань вспомнил!

Мужики дружно засмеялись.

   — Нашёл о чём вспоминать! Ты лучше нас почаще вспоминай, да новую пристань, которая нам позарез нужна, — и тебе и нам лучше будет.

   — И газетчики — мразь! — подумав о Ванечке Манасевиче, сказал Распутин, потом вспомнил приятного сероглазого господина, ехавшего с ним в одном вагоне, и угрюмо добавил: — Не все!

Мужики снова засмеялись.

   — Ты, Григорий Ефимов, так чокнешься! За тобой глаз нужен. Больно нервенный стал!

...В день отъезда Распутин за обедом сказал Лапшинской:

   — Знаешь, на всех этих писак я плевал с высоты самого большого телеграфного столба в России!

Лапшинская согласно кивнула в ответ, хотя про себя не была согласна с Распутиным — не плевал он на журналистов и никогда не сможет плевать, поскольку знает: не он их, а они его заплюют. У них силы больше. Да и натура у Распутина не такая — всякое худое слово оставляет в его душе дырку. Несколько месяцев назад он велел Лапшинской собирать все газетные вырезки — даже совсем маленькие, в две строчки заметульки, наклеивать их на бумагу и держать в отдельном месте.

Когда у Распутина выпадало свободное время, он садился в кресло, вытягивая ноги, закрывал глаза и приказывал Лапшинской: