Царский угодник. Распутин - [36]

   — Уха из ангарской стерляди с восточными приправами и слоёными пирожками! — объявил Симанович и хлопнул в ладоши. Глянул строго в сторону широкого кухонного окошка, обрамленного ситцевой занавеской.

   — Ангарская стерлядь, восточные приправы — всё как-то так... Наше и не наше вроде бы, — усмехнулся Распутин, разлил вино по стопкам, скомандовал: — На остальные столы — шампанское!

   — А что же коренное наше? Народное, так сказать? — спросил журналист.

   — Обская щука и укроп с огорода.

Плотная женщина, сидевшая рядом с ним, не сводила с Распутина влюблённого взгляда.

   — Очень остроумно! — проговорила она.

Уха была превосходной — напрасно Распутин ворчал, — настоящая, душистая, с золотистым бульоном и крохотными стручками сладкого перца, плавающего на поверхности, и пирожки к ухе были славные — хрустящие, пахнущие маслом, начиненные свежим печёночным фаршем.

Они не заметили, как в ресторане, в самом углу, где был установлен столик, рассчитанный для интимной беседы — на двоих, появилась женщина, одетая в чёрное: в чёрной длинной юбке до пят, в чёрной простой кофте без всяких украшений — глазу не за что было зацепиться, глаз задерживался только на чёрном, — в чёрном гладком платке, коробом надвинутом на нос — получался домик — и поднятом снизу так, что можно было закрывать всё лицо, — мрачная, молчаливая, одинокая.

Распутин глянул на неё, насторожился:

   — А это что за животное? — Не получив ответа, добавил: — На смерть больно похожа!

Женщина исчезла так же внезапно, как и появилась — без единого звука, она словно бы из воздуха вытаяла и в воздухе растаяла снова, растворилась в нём.

Над журналистом склонился секретарь, дохнул чесноком и водкой:

   — Ну что, господин журналист, уха вкусная?

Про Симановича Александр Иванович написал следующее: «Распоряжается в ресторане, отдаёт приказания перед приходом Распутина:

   — Всем чаю! Откройте окна, чтобы проветрить! Живо! Через пять минут — закрыть!

Совещается с буфетчиками — какую подать осетрину, как приготовить суп, какое выдумать сладкое...

Вечером он напивается.

Попыхач!»

Когда Александр Иванович опубликовал статью в газете, Симановича некоторое время так и звали — Попыхач!

И вновь о Распутине. «Он — человек большой интуиции и практической смётки. Всем говорит «ты» и никому «вы». Когда нельзя обращаться на «ты», речь его безлична...

Аэропланы Распутин зовёт «рапланы».

Всем, кто хочет сфотографировать его, говорит:

   — Пущай снима-ат!»

Вечером Распутин был задумчив, часто мял бороду, засовывал в рот, зажимал зубами и сидел неподвижно, думая о чём-то своём, потом расчёсывал пальцами, расправлял — был «старец» не в настроении, но это не означало, что он ничего не видел, ничего не слышал.

Когда студент остановился около Эвелины и тихо произнёс что-то — никто, кроме Эвелины, не услышал, что он сказал, — Распутин пружинисто вскочил и выметнулся в коридор. В три прыжка очутился около студента и сунул ему под нос волосатый жилистый кулак:

   — А это ты видел?

Студент чуть отступил назад и оценивающе глянул на Распутина, с одного взгляда понял, что не одолеть, — у Распутина тело сухое, мускулистое, жира нет, несмотря на то что «старец» пьёт без меры, ест сочащуюся жёлтым салом осетрину и безостановочно трескает сушки... Эвелину будто ветром сдуло, ну как пушинку: только что была — и уже нет её. Студент удивлённо поднял брови и отступил ещё на один шаг.

   — Уберите кулак!

   — Я тебя спрашиваю, недомерок, это ты видел? Судя по всему, нет. Второй раз предупреждаю, третьего раза не будет. Понял? — Распутин круто развернулся и, косолапя, криво вымеряя ногами дорожку, отталкиваясь вначале от одной стенки, потом от другой, ушёл.

Когда студент уже сидел в купе, к нему заглянул Попыхач.

   — Ну что? — спросил он. — Ты, студент, смотри! Ефимыч из тебя сделает вот что, — он сплюнул на пол и растёр плевок жёлтым ботинком. Секретарь, как и его шеф, тоже предпочитал обращаться ко всем на «ты». Закончил он совсем по-распутински: — Понял?

В Казани студент тихо, ни с кем не попрощавшись, сошёл.

В Казани целое купе заняли офицеры — молодые, громкоголосые, языкастые, с двумя гитарами — они прекрасно исполняли песни, пели романсы в четыре голоса и внесли в атмосферу вагона что-то живое, будоражащее, открытое. Распутин же реагировал на это по-иному — офицеры вызывали у него неприязнь. Офицеры — не студент, кулак к носу вон того краснолицего, словно бы только что из бани поручика не поднесёшь, и его товарища, юного темноволосого подпоручика, кулаком тоже не испугаешь: эти люди умеют драться. Распутин присмирел, сидел у себя в купе и ел сушки — всё купе было засыпано крошкой и маком, на полу валялись обёртки от конфет. В коридор он не выглядывал.

И секретарь его — Попыхач — тоже затих.

Спутниц Распутина офицеры не трогали — пели у себя в купе, звенели гитарами, пили шампанское. Узнав, что в поезде едет «старец», они стали посмеиваться над Распутиным.

Распутин из купе не вышел даже тогда, когда Матрёша забралась на колени к одному из офицеров — краснолицему зубастому поручику — и отведала шампанского.

Но своё он взял — к Распутину всегда шла карта. Недалеко от Екатеринбурга, на крупной станции в вагоне появился управляющий казённой губернской палаты — бесцветный человек, как потом записал у себя в блокноте Александр Иванович, с Владимиром на шее; это был важный губернский чин, которому очень хотелось стать губернатором, но без посторонней помощи ему не дано было стать губернатором, — проследовал прямо в купе к Распутину.