Царский угодник. Распутин - [30]

   — Я постараюсь, — просто, без всякой иронии произнёс журналист, прислушался к женскому гомону, доносящемуся из коридора, понял, что женщины эти — с Распутиным, подумал, что надо бы написать об этом путешествии. Материал о Распутине никогда не пропадёт. Если он и не понадобится сегодня, то обязательно понадобится завтра.

«С чего начать описание? С портрета? — Журналист посмотрел в окно и удивился тому, что поезд уже идёт, — машинист тронул состав совершенно неприметно, плавно, без лязганья и грохота колёс — вот что значит опытный человек! Серый задымлённый перрон медленно полз назад. — Ну вот и пошёл отсчёт. Человек в дороге находится в новом измерении. В каком? В четвёртом, наверное».

Земец привстал — он тоже не заметил, как поплыл назад перрон с людьми, — перекрестился.

   — С Богом! — Земец открыл новый кожаный баул, достал оттуда курицу, завёрнутую в восковку — прозрачную непромокаемую бумагу, свежие, в крохотных пупырышках огурчики, две стопки и плоскую бутылку «Дорожной» водки — журналист видел такую водку впервые. — По старому русскому обычаю, — объявил земец и зашуршал восковкой, разворачивая курицу. — Не откажете?

   — Ну что вы, кто отказывает соседу? Не принято, — улыбнулся журналист.

Земец разлил водку в стопки. Александр Иванович думал, что земец — ходячий сюртук, застёгнутый на все пуговицы, с язвой, коликами в печени, несварением желудка и буркотнёй в кишках — такой у него недовольный, болезненный вид, — но земец оказался живым человеком, которому всё мирское было не чуждо.

   — За то, чтобы благополучно доехать, — объявил земец, поднимая свою стопку.

   — Выпьем за это! — согласился журналист и ощутил в себе неясную тоску — такое уже было десять лет назад, когда он, желторотый юнец, ещё только пробующий свои силы в газетном деле, попал на русские позиции среди двух тёмных маньчжурских сопок и потом под огнём пошёл вместе с солдатской цепью в атаку.

Он мог не ходить, но для правдивости материала, для того, чтобы понять страх человека, бегущего навстречу пулям, — а японцы открыли тогда бешеный огонь, пули роились в воздухе как мухи, от них, казалось, даже почернел день, — пошёл цепью на японские окопы и чуть не погиб. Японцы выкосили половину русской цепи.

После той атаки журналист, забившись в какую-то сырую глубокую яму, горько плакал, бился головой о стенку ямы и никак не мог остановить себя: сдали нервы. Потом пришёл санитар, усатый старый солдат с повязкой на руке, сделал укол, и журналист успокоился.

Атака та, сопки, мёртвые солдаты в сочной зелёной траве снились ему потом лет восемь, только недавно перестали сниться, а щемящее чувство одиночества, внутренней пустоты, боли не проходит и сейчас, и когда оно подступает, то что-то цепко и сильно сдавливает сердце? дыхание пропадает, горло начинает драть какая-то солёная дребедень, не поймёшь, что это — то ли слёзы, то ли кровь, то ли ещё что, и потом ещё губы трясутся. Мелко, противно, долго.

Они выпили по две стопки, земец съел полкурицы, остальное спрятал, водку убирать не стал и замер в неподвижной позе, глядя в окно. Лишь в минуту особой расслабленности произнёс:

   — Колдовская всё-таки штука — дорога! А притягивает-то как! Как притягивает, а? Как огонь и вода, ничего более сильного, чем дорога, вода и огонь, нету. — И замолк надолго: похоже, опьянел, а может, на него по-шамански сильно подействовала дорога.

В купе заглянул Распутин, пробил глазами журналиста.

   — Чего ж не заходишь?

   — Время ещё не подоспело.

   — Ко мне всегда можно! — Распутин подозрительно сощурился. — Может, гребуешь[20]?

   — Нет, — сказал журналист.

   — Смотри, Лександра Иваныч, — медленно произнёс Распутин и прикрыл дверь купе.

«Ну что в нём особенного, что? — думал журналист, пытаясь понять Распутина, отметить в его чертах что-то необычное, колдовское, сверхъестественное. — Ну что? Борода и усы, как у многих мужиков России, цвет самый рядовой, крестьянский — тёмно-русый. Нос мясистый, книзу и в сторону, некрасивый, лоб несколько вдавлен, руки крепкие, волосатые, ноги — врозь. Корявые ноги работяги. Сутулый, с припрыгивающей походкой. Распутин как бы крадётся по земле, выслеживает дичь. Грудь впалая, но широкая. Бей сапогом — не пробьёшь. Морщинист и устал — да, Распутин морщинист и устал не по годам... А сколько лет-то ему? Сорок шесть? Сорок восемь? Что-то около этого. И всё время в нервном напряжении: то соберёт в кулак бороду, сунет в рот и пожуёт её, то начинает теребить нарядный поясок, которым перетянута его красная косоворотка, то почешет поясницу — он делает это быстро-быстро, по-мышиному, то поскребётся у себя под мышками».

У Александра Ивановича — фамилию свою корреспондент «Дня» Распутину не назвал, и Распутин не интересовался ею, то ли уже знал, то ли надеялся узнать в Петербурге или спросить у самого журналиста позже, перед прощанием, — был приметливый глаз и толковое перо. Из таких журналистских перьев потом всегда выходили писатели, хотя журналисты проводили между собою и писателями чёткую, очень реалистическую грань, и когда журналиста хвалили за хлёсткую, умную статью: «Да вы настоящий писатель!» — он непременно поправлял хвалящего: «Да что вы, что вы!