Царский угодник. Распутин - [200]

Количество яда, которое насыпал в пирожные Лазоверт, могло отправить на тот свет не только косолапого бородатого мужичонку — целый полк двухметровых гренадеров вместе с ружьями и лошадиным парком.

Пуришкевич посмотрел на часы:

   — Уже двенадцать ночи, Феликс Феликсович. Не пора ехать за Распутиным?

   — Подождём ещё минут десять, — сказал Юсупов, — по моим наблюдениям, топтуны ослабляют режим как раз после двенадцати часов ночи.

   — Ну что ж, давайте подождём. Ждать осталось недолго.

Лазоверт с треском стянул с себя перчатки, в которых работал с ядом, швырнул их в пламя камина — оставлять перчатки было нельзя, огонь в камине неожиданно басовито вздохнул, поднялся над решёткой, лизнул пространство, и Лазоверт поспешно отступил от него, усмехнулся недобро:

   — Вот нечистая сила!

   — Чует конец... Действительно нечистая сила. — Дмитрий Павлович сощурился, отвёл глаза от пламени.

Сделалось угарно, душно, запахло жареным мясом, словно бы в камин швырнули самого Распутина, из камина выхлестнул дымный хвост.

Когда поднялись наверх, в гостиную, Юсупов достал из стола две склянки с растворенным цианистым калием, одну склянку отдал Дмитрию Павловичу, другую Пуришкевичу.

   — Ну всё, я поехал...

Лазоверт натянул на голову шофёрский шлем, надел кожаную доху, сунул руки в перчатки с раструбами, похлопал ими одна о другую. Костюм действительно преобразил его неузнаваемо, Пуришкевич был прав — доктор стал походить на хамоватого питерского шофёра, привыкшего лаяться с прохожими и наезжать на кур, поросят и собак.

Юсупов точно знал, что будет происходить после его отъезда. Сухотин проверит граммофон, поставит на диск модную американскую пластинку «Янки дудль», великий князь и Пуришкевич некоторое время проведут в тихой беседе, выпьют немного коньяка — это взбодрит их, затем спустятся в «бомбоньерку» и в два бокала, стоящие в правом ряду, нальют отравы...

Так оно и было. Великий князь и Пуришкевич выпили по две стопки коньяку, выкурили по длинному гвоздику-папиросе, потом спустились в подвал. Дмитрий Павлович из своей склянки отлил немного жидкости в два бокала. Заткнув склянку пробкой, спросил сомневающимся тоном:

   — Не мало ли?

   — По-моему, достаточно.

   — Вообще-то штуку эту, — Дмитрий Павлович приподнял склянку, встряхнул её, — должен иметь каждый из нас. На всякий случай. Ведь мало ли что может стрястись в жизни. А яд даёт человеку свободу, такой человек не зависим ни от кого — только от себя... Разве это не есть свобода?

   — В смысле философском, наверное, есть, а вот в смысле бытовом... Не знаю. А вообще-то все, мы, всё, что окружает нас, — полное ничто перед вечностью.

   — Вечность — понятие, которое нельзя измерить.

   — Не помню, в какой книжке я прочитал индийскую мудрость про алмазную гору и птицу с алмазным клювом. Там сказано примерно так: на большую алмазную гору раз в году прилетает птица с алмазным клювом и долбит гору. Время, которое пройдёт, пока она расклюёт гору, — лишь малое мгновение в сравнении с вечностью.

   — Неплохо сказано. Хотя слишком сладко. Блеска много. Впрочем, Восток весь — алмазы в сахаре. А индусы, те вообще — засахаренный сахар.

   — Насчёт яда вы, Дмитрий Павлович, правы. Яд должен иметь в своём письменном столе каждый свободный человек.

Капитан Сухотин тем временем, поработав заводной рукоятью граммофона, поставил на диск «Янки дудль». Это была любимая пластинка Распутина, «старец» крутил её у себя в квартире сутками.

В общем, заговорщики вышли на финишную прямую. Время, которое должно было бы лететь стремительно, с неземной скоростью, тянулось еле-еле, ужасающе медленно.

И у Распутина оно тянулось ужасающе медленно — он то ложился на кровать (хотел немного поспать, но сна не было), то поднимался с неё, подходил к окну, вглядывался в темноту, пытаясь разобрать, что там происходит, нетерпеливо оглаживал руками голову, поправлял волосы, прикрывая ими кожистую шишку, — шишка, похоже, росла, и настала пора подумать: а не срезать ли её?

Он и раньше бы срезал этот нарост, только боялся — а вдруг с ней будет срезано, сведено на нет нечто такое, без чего нельзя жить и он перестанет быть самим собой? Распутин обратился к доктору Бадмаеву, который, говорят, знал даже секреты омоложения, но «тибетский доктор» оказался бессилен. Идти к разным бабкам — мастерицам заговоров — не хотелось, к учёным людям хирургам — тем более.

   — Охо-хо, грехи наши тяжкие! — не удержавшись, простонал Распутин, погрыз пальцы на правой руке, один за другим, поочерёдно, — это у него было признаком сильного волнения, пошмыгал носом. — Охо-хо!

В комнату снова заглянула Дуняшка, сморщила лицо:

   — Григорий Ефимович, а Григорий Ефимович!

   — Ну!

   — Может, никуда сегодня не пойдёте?

   — Дура, ты чего переполошилась?

   — Не знаю... — Дуняшка вытерла пальцами нос, виновато скосила глаза в сторону.

   — Дуй на кухню, следи, чтобы тараканы в борщ на попали.

Когда Дуняшка исчезла, Распутин начал думать об Ирине, лицо у него посветлело, подобралось, делаясь молодым, складки около носа разгладились.

   — Йй-эх, Ирина! — пробормотал Распутин восхищённо, ударил кулаком о кулак. — Всё-таки сообразила, что к чему, поняла, милая, что Феликс тебе в этой жизни — не прикрытие. Я — твоё прикрытие, я!