Царский угодник. Распутин - [130]

Царь в прежние времена тоже следовал её рецепту, но только на свой лад и менее успешно — он вместе с женой переселялся на яхту «Штандарт» и уплывал в море, пережидал там «дымные» времена вместе со всей семьёй, а вот Альхен одна, без него, этого сделать не могла. Ей оставалась участь царскосельской затворницы.

Как-то отец привёл на квартиру Вырубовой высокого гладкокожего мужчину с широким, как блюдо для супа, лицом и маленьким влажным ртом, мужчина был огромным, сильным, с короткопалыми могучими руками и безмятежно-добрым, почти детским взором.

   — Вот, Анечка, — сказал Вырубовой отец, — это санитар из госпиталя, большой умелец — учит ходить тех, у кого плохо с ногами...

   — И получается? — Вырубова слабо улыбнулась.

   — А как же, барышня! Ещё как получается, — добродушно пробасил огромный мужчина, — клиенты потом танцуют польку и вальс. Зовут меня Жуком.

   — Что-то я не поняла, — Вырубова наморщила лоб. — Каким Жуком?

   — Ну Жук, Жук... Который с маленькими твёрдыми крылышками. Летает... Это фамилия у меня такая — Жук! — Он участливо сморщился, спросил по-свойски, на «ты», что очень понравилось Вырубовой: — И сколько же ты так пролежала?

   — Без малого полгода.

   — Це-це-це, — жалобно и звонко, будто огромная птица, процекал санитар, — всё, завтра будем прилаживать костьми. Та-ак, я извиняюсь. — Санитар пальцами измерил кровать, на которой лежала Вырубова. — Так-так-так! Всё ясно! Завтра из госпиталя привезу вам ноги!

   — И коляску, — добавил отец.

   — И коляску.

Лицо Вырубовой дрогнуло, глаза сделались влажными.

   — В церковь очень хочется, — сказала она, — я так давно не была в церкви.

   — В церкви, барышня, мы с вами обязательно побываем — обещаю! Первым делом... Как только на коляске сидеть сможем. — Жук говорил медленно, тщательно подбирая слова — видать, в детстве у него был дефект речи, он одолел его, но след этой борьбы остался в нём навсегда, и хотя дефект речи был исправлен, он продолжал с ним бороться, что придавало огромному санитару некий гимназический шарм — и не только в лице и в речи, но и в манере поведения, в поступках, возможно, это даже определяло и его жизнь.

Вырубова стёрла слёзы с глаз, улыбнулась:

   — Скорее бы!

На следующий день санитар принёс два ладных, покрытых свежим лаком костыля.

   — Вот, барышня, прошу любить и жаловать. Новые ноги. Вот эта, что подлиньше, — правая, а что покороче — левая.

   — Почему такие разные?

   — Для равномерной нагрузки. Вот. Левое плечико у вас, барышня, опущено, оно ниже правого. Поэтому и костылики разные, один выше, другой ниже. Чтоб не уставали...

Что-что, а усталость была ей хорошо известна, она ноющим свинцом наполняла её тело. Вырубова невольно застонала.

Санитар внимательно поглядел на Вырубову, всё понял, сделал успокаивающее движение.

Он оказался очень внимательным и толковым учителем, этот огромный санитар с большим округлым лицом, от него исходило спокойствие и вкусно пахло хлебом. Через две недели Вырубова не только смогла подниматься с постели и перемещаться в коляске, она сумела сделать несколько десятков шагов с костылями.

Побывала она и в церкви. Стоя перед иконой Божией Матери, долго спрашивала, за что же ей Господь уготовил такое наказание, за что ввергнул в боль и в худые мысли о скором конце?

Санитар Жук сделал своё дело — научил её сносно передвигаться на костылях. Жизнь для Вырубовой вновь обрела свои прежние краски, всё встало на свои места, и она вскоре приехала к своей покровительнице, подключилась к делу, которым та решила заняться всерьёз, — к управлению Россией. Занимался этим и Григорий Распутин.

В этот вечер Распутин лёг спать рано, чем несказанно удивил Дуняшку, на ночь выпил несколько кружек клюквенного морса. Перед сном под подушку положил несколько записок, все они касались великого князя Николая Николаевича — очень Распутину хотелось досадить ему. Слишком уж обидно тот вёл себя, допёк не только Распутина — случалось, и генералов наделял оплеухами, и офицеров бил ни за что — за плохо вычищенные сапоги, которые в окопах никак нельзя хорошо надраить, а за мятую шинель вообще мог отдать под суд.

   — Не зря тебя, великий князь, папа не любит, — пробормотал Распутин, засыпая, — не зря.

Сон к нему приходил быстро, словно бы пережидал время здесь же, в распутинской спальне, прятался за портьерой, и, как только «старец» оказывался в постели, сваливался на него коршуном. Ещё минуту назад Распутин бормотал невнятно, пальцами чесался в бороде, ругал Николая Николаевича и вот уже поплыл, захрапел трубно, басовито.

Утром он встал довольный, с весёлыми глазами, позвал к себе в спальню Симановича. Тот примчался незамедлительно, резвый, энергичный, громко бухая каблуками невероятно модных ботинок, сшитых из красной телячьей кожи.

   — Ну что, Арон, народ в гостиной собрался?

   — Собрался, Григорий Ефимович, человек тридцать уже сидит. Два генерала пришли. Тоже сидят, ждут очереди.

Распутин, услышав о генералах, поморщился:

   — А этим что от меня надо? Ехали бы лучше на фронт воевать.

   — Вдруг что-нибудь по части снабжения, Григорий Ефимович? Люди всё ж таки!