Царский угодник. Распутин - [105]

   — Молодец! — похвалил Распутин поручика и, поймав его недоумевающий взгляд, пояснил: — Молодец, что правду говоришь! Если бы ты стал финтить, изображать из себя храбреца, я бы это сразу засек и стал бы относиться к тебе иначе.

   — Врать не приучен, — смутился Батищев и покраснел ещё больше.

   — А немца боишься?

   — Немца не боюсь. Вот кого не боюсь, так это немцев.

   — Почему?

   — Да немец, Григорий Ефимович, такой же человек, как и я. Та же плоть, те же кости, те же нервы, та же боль — всё то же. Он ничем не отличается от русского мужика, от крестьянина или графа, имеющего свой роскошный особняк в Петрограде. Повторяю — всё у немца то же...

   — С той только разницей, что у нас графа вряд ли встретишь в пехотном строю с винтовочкой в руках.

   — У немцев также. Но хотите верьте, хотите нет, но у нас, Григорий Ефимович, такие графья имеются.

   — Это бедные графья. Они уже больше простые мужики, чем графья, крестьяне какие-нибудь, орловские или воронежские... А вот богатого графа на фронте ты не встретишь. Богатый граф сидит в Петрограде, пьёт кофий и занимается тем, что по заказу военного ведомства изучает отличие конского навоза от поросячьего... И при этом считается, что он находится на фронте. Я таких графьёв знаю. — Распутин вздохнул. — Всё с тобою ясно, милый. — Перевёл взгляд на Ольгу Николаевну. Похвалил: — Жена у тебя хорошая. Светлая.

   — «Комплимент» по-латыни, Григорий Ефимович, — «то, чего нет». Поэтому комплименты мы с Ольгой Николаевной принимаем осторожно.

   — Слишком мудрено говоришь, — Распутин свёл в одну линию тёмные брови.

   — Извините, Григорий Ефимович, не хотел вас обидеть.

   — Да я и не обиделся, — успокоил поручика Распутин, — это я так. — Приподнялся над столом, почерневший, будто ворон. — Дуняшка, где уха?

Через минуту уха была на столе. Дуняша, помешивая дымящееся варево, приговаривала ласково, игриво:

   — Вот она, вот она, ушица, на плите разогревалась...

   — Чего так долго?

   — А как же иначе? Плиту-то растопить надо.

Дуняшка шустро заработала половником. Через полминуты все три тарелки были полны горячей ухи. Распутин взял увесистый кусок хлеба, разломил его на две половинки, окунул в тарелку с верхом, погрузив в бульон пальцы и даже на поморщившись от того, что он был горячим, проговорил задумчиво:

   — На фронте, в штабе, сейчас великий князь Николай Николаевич верховодит. Пока он там, у меня ходу в штаб нет никакого. Когда его в штабе не будет, тогда я тебе, милый, в чём хошь помогу. Даже знамя наше главное, — Распутин хихикнул, — помогу обменять на немецкое.

Батищев всё понял с первых слов — схватил информацию с лету, фразу же насчёт обмена знамён и распутинское хихиканье пропустил — он и сам как-то услышал, как великий князь заскрежетал зубами, когда при нём произнесли фамилию Распутина: понял также, что попасть в борьбу, которую Распутин собирается затеять с Николаем Николаевичем, — это всё равно что угодить в работающий мельничный жёрнов. Или в кузнице — между молотом и наковальней: один раз ударят — только кровяные брызги полетят.

Холод сковал Батищеву спину, по хребту поползла ошпаривающе острая струйка пота: Батищев представлял себе, что от него в таком разе останется. Склонил голову в благодарном поклоне:

   — Спасибо за заботу, Григорий Ефимович!

Распутин залпом осушил стакан мадеры, звучно поболтал вином во рту, сглотнул — пить дорогую мадеру для него стало так же привычно, как и воду.

   — Одним спасибом не отделаешься! — Распутин запустил пальцы в горячую уху, ловко выловил намокший кусок хлеба, стряхнул его над тарелкой, протянул Ольге Николаевне: — На!

Та резко выпрямилась, вопросительно глянула на Распутина, крылья носа у неё сжались, лицо сделалось узким, ярким, она перевела взгляд на мужа, но тот, думая о чём-то своём, смотрел в сторону.

   — Не бойся, бери и ешь, — настойчиво проговорил Распутин. — Из моих рук все едят, даже царицка, никто не брезгует. Я — святой человек!

Ольга Николаевна нерешительно приняла кусок хлеба из распутинских рук, с куска тонкими струйками стекала вьюшка, Ольга Николаевна хотела было подцепить кусок ложкой, но Распутин строго глянул на неё: «Бери пальцами!» — и Ольга Николаевна не смогла ослушаться «старца». Распутин, сощурясь, пристально смотрел на неё. Он задумал, что если эта красивая опрятная женщина — по виду своему недотрога — возьмёт намоченный хлеб из его рук и съест, то очень скоро будет принадлежать ему. Несмотря на своего мужа-офицера.

   — Ешь! — снова сказал Ольге Николаевне Распутин. От него начала исходить, струиться некая невидимая сила — у Ольги Николаевны от этих незримых токов даже сухо сделалось во рту, она забыла про мужа, про то, где находилась в эту минуту, она словно бы очутилась в каком-то странном прочном коконе, оказалась завёрнутой в ватное одеяло — и не одна, вот ведь как, а вместе с Распутиным.

Согласно кивнув, она поднесла хлеб ко рту и съела.

   — Вот и молодец! — похвалил Распутин. — Это тебе лишь прибавит здоровья. — Распутин уже не только к поручику Батищеву, а и к Ольге Николаевне стал обращаться на «ты», и, странное дело, ничего оскорбительного в таком подчёркнутом «тыканье» Ольга Николаевна не почувствовала. — Жизнь у тебя, милая, будет долгая, красивая, ты будешь счастлива!