Царский суд - [58]

Подойти, сжать шею, как показал Малюта, не было бы большого труда, если бы лежащий вдруг не вскочил — и голосом подлинного, живого Герасима, так часто раздававшимся в ушах Субботы и потому неизгладимого из его слуха, не вскрикнул: «К злодейству приводит немилосердие!»

Суббота не мог выносить этого голоса и, не помня себя, бросился назад и упал без сил. Малюта был недалеко. Рассвирепел было, но, заметив, что чувства оставили его орудие, сам пошёл безотлагательно выполнить свой умысел. Герасим — это был он подлинно — выгнан вон. Келья припёрта. Филипп молящийся найден и удушен.

Выйдя из кельи Филиппа, Малюта счёл нужным раскричаться, созвал монахов и настоятеля. В ужасе, они не думали возражать или перечить страшному давителю, пустившему в ход явную ложь.

   — Эк вы как жарите печи в келье старцевой! Никак, уж уходили его в чаду? Вошёл я к нему, говорю, — не слышит будто. Подошёл, глядь — он не дышит. Государь как узнает — разгневается!

Игумен и старцы только руками развели, поспешив приготовлением к погребению.

Все монастырские молчок о том, что произошло. До потомства дошёл подвиг Малюты через притаившегося где-то Герасима, потом, при других порядках, рассказавшего кончину праведника.

XII НАЧАЛО КОНЦА

Уходив Филиппа, Малюта исправил свой план, — при готовности отроческого игумена всё показать, что будет велено. Бельский поехал отсюда прямо в Новагород со сговорчивым игуменом, оставив Субботу в монастыре, до исцеленья. Стремянный царский казался поражённым как в столбняке, утратив как бы совсем сознание.

К несчастью для страдальца, ещё раз принявшись пользовать своего бывшего пациента, Герасим воротил ему память и способность мыслить. Правда, и в вылеченном совсем оставалась теперь только тень прежнего, бесстрашного Субботы. Силы, уничтоженные тяжёлым недугом, не скоро собираются. Дума же о совершенном зле, неотвратимо преследующая человека, для которого в мире нет больше приманок, — только вырабатывает одно ничем не заглушаемое стремление: сколько-нибудь умирить совесть. Цена собственной жизни кажется при этом ничтожной, не покрывающей нанесённого другим ущерба, и представление самых мучительных терзаний, придумываемых возбуждённым воображением, кажется безделкой и желательным искуплением прежних падений.

Оставаясь в полном неведении о всём окружающем его, Суббота в Отроче монастыре томился почти два месяца. Тем временем на берегах Волхова совершались ужасы, от одного пересказа которых становился дыбом волос у самых хладнокровных.

Привезя игумена, Малюта расписал всё приходское духовенство по десяткам — и на первый случай призвал к себе поставленных им десятников.

— Видите, батюшки, — начал как бы добродушно предатель, — государю донесли, что духовные отцы сговорились со чады своими на духу послужить как бы князю Владимиру Андреевичу, упокой Боже душу его! — и сам крестился. — Укажите, коли разузнаете, хоша трёх, хоша пяток, хоша десяток, что сказывали на князя, как и про что разговор был насчёт щедрого князя Владимира... Может, и так, спроста, люб он кому был... Может, и владыка ваш Пимен подхваливал князя приветливого да щедрого, всяко бывает — и скажется иное, может быть... Не потаите, отцы, коли на вспросях поговорят про то вам, для своей пользы, а церковное перепишите; гнев державного авось и утишится, коли упорства не окажется... Потрудитесь за братию свою... А пока чинить перепись будете, подыскивайте столбов писаных — и мне показывайте.

   — Я вот в толк не возьму, про што это боярин наказывал нам разузнавать, про какие говоры? Про коего князя Владимира? Московский боярин-то, што ль, наездом, видно, здесь был? Может, у владыки одного?.. К нему московские люди прибежливы... В наших сороках куда московских бояр на духу иметь? — заболтал поп Лука-«скорохват», так его прозвали за быстроту решений и привычку ко всему на лету прислушиваться.

Одни считали этого словоохотливого подхватывателя просто болтуном, без всяких затей. Другие, и можно сказать, большая часть, смотря на отца Луку как на сплетника, видели в его речах намерение ловца расставлять силки и ловить неосторожных. Поэтому знавшие его, — а не знавших его в городе не было между своей братьей, — всегда только слушали Лукины россказни и беседу его с самим собой, не проявляя попытки разрешать ответами его недоумения.

Такой человек, как Лука, в руках Малюты был драгоценностью уже по одному тому, что на вопрос, в чём бы он ни заключался, всегда готов чем бы то ни было ответить, кстати и некстати. Сперва и владыка его считал деловым за такое качество, да как раскусил, с чего брал Лука свои мгновенно созидавшиеся предположения, не стал на глаза к себе пускать. Это, разумеется, не научило Скорохвата относиться к услышанному им разумней, а только поселило в нём своего рода обидчивость на архипастыря, «больно умного да осторожного... Всё ему в бороду дуй да посвистывай знай, а рта не разевай», — отзывался Лука о митрополите в кружке немногих, его слушавших всласть. Получив от Малюты предложение разузнавать и выспрашивать, Скорохват с жаром принялся за выполненье наказа, разумеется, по-своему. При этом живое воображение отца Луки, пустившись скакать, как испуганный конь без узды, занесло его в непроходимые дебри противоречий и бессмыслицы. Да ему об этом всего меньше было заботы.