Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями - [19]

Дымная Печурка (арзамасское прозвище Воейкова) для каждого тут нашел нужное слово. Маменьке он представился известным, блестящим поэтом и богачом, страдающим из-за потери друзей и брата, погибшего на войне, а может, также из-за своих физических несовершенств, человеком чувствительным, но не фантазером, а человеком светским и надежным (полной противоположностью Жуковскому). Он вскружил голову Екатерине Афанасьевне, посватался к Сашеньке, получил согласие на брак от обеих, но, к изумлению Жуковского, продолжал также хлопоты о дерптском профессорстве. Он, видимо, сумел объяснить Жуковскому, что сейчас еще не время хлопотать о его, Жуковского, прощении маменькой, и положение Жуковского в семействе Протасовых стало еще более трудным и унизительным. Екатерина Афанасьевна относилась теперь к нему все более жестоко и пренебрежительно, давая понять, что он не так хорош, как его друг, ибо он вознамерился преступить законы религии. Письма Жуковского к друзьям, к только что овдовевшей Авдотьюшке Киреевской полны жалоб:

«У Воейкова заболела голова — его положили в кабинете; сами подкладывали ему под голову, под ноги подушки; я сидел спичкою, и на меня поглядывали с торжествующим, радостным видом — в самом деле торжество и радость. Я посматривал исподлобья, не найду ли где в углу христианской любви, внушающей сожаление, пощаду, кротость. Нет! одно холодное жестокосердие в монашеской рясе, с кровавою надписью на лбу должность (выправленною весьма неискусно из слова суеверие), сидело против меня…»

Это все о «тетеньке», от несправедливо жестокого отношения которой сердце Жуковского, так жаждавшее дружбы и семейственности, страдало безмерно.

Наставники Жуковского и его друзья по тургеневскому дому делали различие между терпимостью истинной веры и жестокостью суеверия, между христианством любви и христианством обрядовости. В показной церковности «тетеньки» безмерно страдавший Жуковский видел одно лицемерие. «Говеть не значит — есть грибы, в известные часы класть земные поклоны и тому подобное, — в отчаянье записывает он в своем дневнике, — это один обряд, почтенный потому только, что он установлен давно, но пустой совершенно, если им только и ограничивается говенье… И эти люди называют себя христианами! что это за религия, которая учит предательству и вымораживает из души всякое сострадание? Эти люди — эгоисты, под святым именем христиан, смотрят на людей свысока. Одним несчастным более или менее в порядке создания — какое дело! Режь во имя Бога и будь спокоен».

Вдалеке от полей страшной войны Жуковский переживает в эти самые мучительные свои годы драму любви, унижений, нерешительности…

А Воейков позволяет себе теперь глумиться над простофилей другом, уверяя при этом в поддержании им святого пламени дружбы. Но вот уезжает Воейков, и Жуковскому вообще запрещают одному появляться в доме Протасовых. Он живет то у Авдотьюшки в Долбине, то в Черни у Плещеевых, он изводит себя сомнениями. «Хроменькая надежда» по временам оживает в его сердце и заявляет во весь голос о своих правах…

«…Сам бросить своего счастия не могу: пускай его у меня вырвут, пускай мне его запретят, тогда по крайней мере не я буду причиной своей утраты… Мои намерения достойны моего Творца и моя молитва к нему: чтобы Он исполнением их дал мне единственный способ Его удостоиться в жизни, или чтоб скорее взял от меня жизнь, совершенно бесплодную…»

Еще через минуту он кается, клянет себя, намерен принести себя в жертву — Машиному спокойствию, благополучию тетеньки, всем, кого он вольно или невольно обидел, хотя бы и в мыслях (тому же садисту Воейкову)…

Он исписывает для Маши целые тетради. В обращенных к ней письмах и дневниковых записях он то стенает от боли, призывая смерть, то предлагает Маше «обручиться во имя Бога на добродетель, на хорошую жизнь, которая пройдет если не вместе, то по крайней мере одинаково и для одного». Маша для него теперь «еще милее, еще святее и необходимее прежнего», ее образом он поверяет всякое свое движение, всякую мысль и намерение, спрашивая себя, «достойны ли они Маши? Можно ли ей их открыть? Будет ли и должна ли она в них участвовать?».

Непривычные желания вдруг посещают его. Например, желание славы. Маша услышит о нем со стороны, и честь его имени, купленная ценою его чистоты, будет принадлежать ей, ей одной. «Теперь слава мне драгоценна», — пишет он Тургеневу и сообщает о намерении написать «Послание Государю». Желание, чтоб о нем услышали, — это тоже для нее, для Маши… Он клянется писать много и беспрестанно: «Слава моя будет чистая и достойная моего ангела, моей Маши».

Жуковский уверяет, что мало еще сделал добра, и теперь всякое доброе дело, им сделанное, будет для него новою связью с Машей. «Но какое горькое сиротство в этом слове: быть розно с тобою!» Разлука! Разлука! Это слово то и дело всплывает в его письмах, стихотворных посланиях, переводах с немецкого… Разлука в связи с тем, что его к ней не допустили, не подпустили. Разлука в связи с его вынужденным отъездом. И еще новая, вовсе уж долгая и страшная разлука им предстоит, потому что Воейков выбил (с помощью Жуковского) себе профессорство и увозит семью в Дерпт…