Царский изгнанник (Князья Голицыны) - [142]
— Это чтоб вы не опаздывали на лекции, господин адъюнкт, — с холодной улыбкой сказал Лавуазье. — Аббат жалуется, что уже стар становится и намерен большую часть своих трудов по греческой кафедре возложить на вас. А вот это вам, — прибавил банкир, вручая Мише свёрток в пятьдесят луидоров. — Распишитесь в получении их да послушайтесь моего совета: не бросайте так деньги, право, пригодятся. Господин Липманн прислал нам ордер, чтобы со дня перехода вашего в риторику мы выдавали вам сверх этого свёртка по пятнадцати луидоров в месяц. Подумайте, что на такие деньги может очень прилично содержаться целое семейство.
— А не пишет ли вам господин Липманн чего-нибудь о моём семействе? — спросил Миша. — Доктор Чальдини давно не имеет писем от моего деда.
— Пишет, что он живёт на покое в каком-то монастыре за Волгой, что, впрочем, он здоров и очень доволен своим положением, — прибавил банкир, вероятно, сам от себя...
Когда Аксиотис заикнулся о долге своего отца, то, — как и предсказывал Ренодо, — Лавуазье не стал его и слушать.
— Если бы ваш батюшка, — сказал он, — занял эти одиннадцать тысяч триста ливров в конторе и если б он умер, не успев с нею расплатиться, то, я согласен, долг сына заплатить за своего отца. Но это был не заем, а неудавшийся коммерческий оборот, и в то время как наша контора теряла одиннадцать тысяч, ваш батюшка потерял с лишком шестьсот тысяч. Я, конечно, не могу не похвалить вашей готовности заплатить за отца, но не могу же я согласиться отнимать у вас ваши последние трудовые деньги. К тому же есть слухи, что Леман, так бессовестно вас ограбивший, живёт теперь где-то под чужим именем. Бог даст, мы отыщем его и накроем, векселей его у нас много, и я надеюсь, что мы не только заплатим все долги вашего батюшки, но что и на вашу долю что-нибудь останется...
Минут за пять до назначенного амфитрионом Педрилло времени гости собрались на обед. Прокоп искусством своим превзошёл все ожидания. Обед, по луидору с персоны, показался чрезвычайно вкусным и доктору Чальдини, не избалованному итальянской кухней, и тем более аббату Ренодо и его студентам, привыкшим к незатейливой трапезе пансиона. Пир был весёлый, как всегда бывают пиры студенческие, и не очень шумный, как должны быть пиры молодых людей, удерживаемых присутствием старших в пределах приличия. Веселее всех казался сам амфитрион: он пел и итальянские песни, и французские куплеты, декламировал стихи Ариоста и Тасса, коверкал оды Малерба, провозглашал тост за тостом, требовал бутылку за бутылкой...
— Смотри, как бы тебе не зарваться, — сказал ему Аксиотис, — уж мы, пожалуй, пять луидоров пропили.
— Не бойся, не зарвёмся! — отвечал Педрилло. — Не пять, а семь луидоров мы прокутить должны. Расин у нас в счету, виконт д’Акоста считается тоже в числе приглашённых, а по условию с дядей его, маркизом де Прокопио, нам должны дать по бутылке на человека. Ты передал это условие своему дядюшке, виконт?
— Передал, господин Мира... только какой же он мне дядюшка?
— Всё равно. Он такой же маркиз, как и ты... Гарсон! Ещё бутылку ришбура. Четвёртая будет... Это любимое вино моего друга, его светлости принца всех литовских, польских и, вероятно, испанских Галиций; вы с его светлостью не шутите: она воспитана на этом вине своей тётушкой и придворным профессором менуэта и разных иных наук... За здоровье его светлости!..
Эту неостроумную шутку со «светлостью» Педрилло придумал с тех пор, как Миша перестал говорить ему ты.
— Хорош будешь ты после седьмой бутылки, если перед четвёртой ты уже так кричишь, — сказал Чальдини племяннику.
— Веселиться так веселиться, дядюшка, нынче наш день, завтра опять за работу!
Да, очень весел казался Педрилло. Но если б кто пристально вгляделся в его весёлость, то, конечно, усомнился бы в ней. Смущает ли его боязнь, что наивный барчонок проболтается и спросит его дядю о происхождении мнимого сына любви; томит ли его какое-нибудь другое тайное предчувствие, но чем больше пьёт Педрилло, тем меньше искренности в его смехе: как ни старается он утопить свою грусть в ришбуре, она нет-нет да вынырнет.
И в эти-то минуты он с усиленным остервенением хватается за избитые до пошлости остроты над происхождением Акоста.
— Нет, право, виконт, — говорит он ему. — Дядюшка твой молодец хоть куда, напрасно ты от него отрекаешься; этот ришбур, клянусь, ничем не уступает тому, который споил профессора его светлости; в нём, главное, то хорошо, что чем больше пьёшь его, тем голова свежее. Не правда ли, господин виконт? Вы уже, кажется, три стакана выцедили, а голова у вас ещё свежее обыкновенного?.. Гарсон! Ещё бутылку, это будет шестая и... не последняя!
За седьмой бутылкой нападки на Акоста начались сильнее прежних.
