Царский изгнанник (Князья Голицыны) - [125]

«Что значит грех?» — спросил я у няньки. Я всегда любил метафизические вопросы.

«То, — отвечала нянька, — что Бог накажет тебя, если ты скушаешь кусочек, который понюхала собака».

«А как Бог накажет меня за это?»

«Да так и накажет, в собаку обратишься».

Я намотал себе это на ус; вставая из-за стола, я спрятал в рукав кусочек хлеба, и в тот же вечер, когда нянька, видя, что я спокойно играю с Крысой, пристально занялась своим чулком, я вынул из рукава свой кусочек хлеба, дал его понюхать Крысе и проглотил его. «Вот ужо, думаю, отец приедет, моя мать придёт в детскую, увидит двух Крыс вместо одной и обеих приласкает...

   — Ну?

   — Ну, — ничего дальше. А ты думал, что я тебе рассказываю сказку из «Тысячи и одной ночи» и что я в самом деле превратился в Крысу?

   — Я всё-таки не понимаю, где тут несчастие. Но, может быть, ты считаешь несчастием, что тебе не удалось сделаться Крысой?

   — Как я не люблю, Педрилло, когда ты притворяешься нарочно для того, чтобы побесить меня, а с некоторых пор ты притворяешься и бесишь меня на каждом шагу. Отчего ты этого ни с кем, кроме меня, не позволяешь себе?.. Неужели тебе надо объяснять и доказывать, что если четырёхлетний ребёнок желает превратиться в собачонку для того, чтобы его приласкала мать, то, значит, он очень несчастлив.

   — Это воображаемое несчастие не что иное, как блажь избалованного барчонка. Мои несчастия не такие. Слушай и трепещи! Я никогда не знал своего отца.

   — Неужели? — сказал Миша с участием. — Он умер, когда ты был ещё ребёнком? Как же, ты мне говорил...

   — Я говорил тебе то, что мне велено было говорить: я мало знал тебя и боялся, что ты проболтаешься. Во-вторых, я никогда не знал своей матери...

   — Что это ты выдумал, Педрилло?

Или, вернее сказать, — продолжал Педрилло, — я знаю и отца и мать, но мать свою я должен называть тёткой, точно так же как своего отца я должен называть дядей: я — сын любви, сын доктора Чальдини...

Миша пристально посмотрел на Педрилло. Педрилло опустил глаза.

   — Зачем ты мне это говоришь, Педрилло? Ведь ты знаешь, что я не поверю этому.

   — Что ж тут невероятного?

   — Невероятно, чтобы Чальдини был способен на такой поступок... Впрочем, он скоро приедет, и я спрошу у него.

   — Как хорошо! Тебе говорят по секрету, как другу, а ты хочешь выдать меня?

   — Так ты будешь клеветать на лучшего моего друга, и я должен молчать, оттого что ты клевещешь по секрету! Где тут справедливость? Где здравый смысл?

   — Послушай, Голицын, ты настоящий ребёнок. Оттого так и принимаешь эту безделицу к сердцу. Года через два ты будешь смотреть на эти пустяки, как следует смотреть на них, и не будешь кипятиться оттого, что у твоего лучшего друга, как ты говоришь, есть незаконный сын. Свет в этом отношении очень снисходителен к мужчинам, и будь у... дяди... вместо одного незаконного сына десять, никто бы не стал меньше уважать его за это... Для женщины оно, конечно, предосудительно.

   — Так за что же ты порочишь мать свою? Если б у тебя в самом деле была такая мать, то и тогда ты должен бы был скрывать эту ужасную тайну ото всех в мире. А ты вдруг ни с того ни с сего выдумал такую гадость... Не понимаю, право, какая у тебя была цель...

Цель Педрилло была — просто поинтересничать. Он думал, что Миша расплачется над ним, кинется ему на шею и начнёт утешать его в таком ужасном горе, а он, Педрилло, в это время будет рисоваться и казаться неутешным. Он знал, что Миша очень наивный ребёнок, но не предполагал, чтобы его наивность доходила до такой глупости, что он огорчится, узнав, что у сорокалетнего Чальдини есть незаконный сын. Простая и честная логика Миши смутила его так, что он не знал, что отвечать.

   — Во всяком случае, надеюсь, Голицын, — сказал он, — что это останется между нами, а если уж ты непременно хочешь расспросить доктора, то обещай мне погодить один год: через год тебе будет пятнадцать лет, и, повторяю, взгляд твой на многие... особенно такие вещи изменится... Обещаешь?

   — Нет, не обещаю. Легко ли с таким камнем на душе целый год прожить? Да я и не сумею притворяться так долго, доктор сейчас заметит, что я с ним скрытничаю...

   — Ну, а если я признаюсь тебе, что всё, что я сейчас рассказал тебе — вздор, что я пошутил...

   — Шутить такими вещами!.. Признайся, зачем ты выдумал всю эту сказку, и тогда я обещаю, что не скажу о ней доктору.

   — Изволь, мой друг, я признаюсь тебе во всём, и ты увидишь, что если я поступил и дурно, — очень дурно, положим, — то всё-таки же не тебе сердиться на меня за это. Я видел, как ты полюбил меня, полагая, что я племянник Чальдини, я думал, что ты полюбишь меня ещё больше, узнав, что я его сын. Я очень ревнив в дружбе моей к тебе, и мне показалось, что с некоторых пор ты предпочитаешь мне и Расина и Аксиотиса.

   — Ещё бы! Верно, ни Расин, ни Аксиотис не способны были бы клеветать на отсутствующего родственника, особенно на такого, как Чальдини... Посмотрите, как Аксиотис благодарен Лавуазье за то, что он поместил его сюда... Хорошо, я никому не скажу о вашей выдумке... но, признаюсь, дружба моя к вам... не прибавилась.