Царские врата - [2]

— Где он остановится? — спросила сестра.

— Не знаю, — пожал я плечами. Обычно, когда Павел приезжал в Москву, он останавливался у нас дня на три-четыре. Тогда у них с сестрой начинались постоянные пикировки (они одного возраста). Но бывало, что Павел жил и у других людей, здесь у него знакомых много. Мог и на вокзале заночевать. В этих делах он неприхотлив. Ни в еде, ни в одежде. Он настоящий аскет, если на то пошло. После первой Чеченской войны, когда демобилизовался из армии, исходил по многим землям, по древним городам Руси. В Оптиной был, в Псково-Печереком монастыре, в Пафнутьев-Боровском, много где. Мне об этом доподлинно известно, хотя сам Павел на эту тему, да и вообще о своей жизни мало рассказывал. Но был с ним в этих странствиях спутник — Миша Заболотный, который тоже в Чечне воевал, тоже готовился к священническому сану и который меня-то с Павлом и познакомил, предварительно расписав мне его жизнь. Сам же Заболотный приходился нам с сестрой дальним родственником, что-то вроде троюродного братца.

— И вообще, хватит о нем! — сказала вдруг сестра. — Тоже мне, фигура нашлась. Таких прежде на Руси называли юродивыми.

— И вовсе нет, — заспорил с ней я. Меня даже оскорбило ее замечание. — Юродивый бродит и говорит бессознательно, но его уста — глас божий. А Павлу до юродивого еще расти и расти. Потому что у него есть сознание, есть идея, есть цель в жизни.

— Вот даже как? — усмехнулась Женя. — Выходит, по-твоему, сознание, разум — это недостаток, преграда в духовном просветлении?

— Большой ум — дорога к дьяволу, — нашелся в ответ я. — Вспомни Фауста. Разум порождает чудовищ.

— Сон разума порождает чудовищ, — поправила меня сестра. — Я же тебе показывала картину Гойи.

— Все равно, — не сдавался я. — Почти все гении отвергали бога. Потому что в гордыне своей шли брать штурмом небо. Ставили себя выше божьего промысла. И низвергались ниц.

— Ишь ты как заговорил! Слова не мальчика, но… Павла.

Сестра усмехнулась, посмотрела на меня своим рассеянно-пристальным взглядом. Я смутился, стал разливать чай по чашкам. Сегодня я не успел ничего приготовить на ужин, поэтому мы просто угощались печеньем. Я почему-то чувствовал, что Павел незримо присутствует здесь, с нами, прислушивается к разговору, молчит, сидя в углу. Наверное, то же самое ощущала и Женя, потому и злилась.

— Ты бы написала его портрет, — подзадорил ее я. — По-моему, очень колоритное лицо. Иноческое.

— Мне оно не интересно, — ответила она. — И все, хватит! Я же сказала.

Некоторое время мы молчали, даже не смотрели друг на друга. За окном продребезжал трамвай. Мы живем в Сокольниках, рядом лес, район тихий.

— Ну а моя физиономия? — сказал, наконец, я. — Почему меня ты не увековечишь в своем творчестве? Брат все же.

— У тебя стандартное лицо глупого мальчишки, — язвительно ответила Женя. — Без особых признаков внутреннего страдания или сжигающих душу страстей. Зацепиться не за что. Ты, Николаша, сперва пострадай, как следует, а там поглядим.

— Понимаю, — сказал я. — Влюбиться, что ли?

— Хотя бы.

Она не знала, я не говорил ей о том, что есть существо, которое… словом, о котором я много думал последнее время и… Но я еще сам не разобрался в своих ощущениях. Когда пойму, тогда, конечно, сестре-то и исповедуюсь в первую очередь. Хотя боюсь, что существо это моей строгой Жене не понравилось бы. Сестра вообще принадлежит к другому поколению, а если говорить более жестче — то и к другой эпохе. Все-таки, сознание ее сформировалось еще при том, прежнем режиме. Она успела увидеть другую жизнь, всякую там пионерско-комсомольскую. И при всей своей внутренней независимости все равно почерпала ложкой из общего котла. Хороший там был суп или плохой — не важно. Точно так же, как и Павел, Я же почти сразу очутился там, где мы все сейчас и находимся. Мне не пришлось перешагивать рубеж, как Жене и Павлу. А всего-то восемь лет разницы. Целее море. Ладно, сестра молодая женщина, она не забивает свою голову политикой, она делает свое дело — и хорошо. Она востребована. У Павла тоже путь, который лежит вне времени и вне эпох. А каково старикам, каково было моему отцу? При мысли о нем у меня у меня всегда щемит сердце. И дрожат руки. Я даже расплескал чай, когда ставил на стол чашку.

— Ты что? — спросила сестра. Она очень чутко улавливает мое настроение. Будто читает мысли. — Когда был у отца?

— На прошлой неделе.

— Узнал?

Я молча кивнул головой. Да, узнал. Пока он еще меня узнает. Женю уже нет. Вновь продребезжал трамвай. В этих звуках было столько горького и сладостного, они как бы возвращали меня в мое детство, где все мы в семье были счастливы. И я подумал о том, что, наверное, хотел бы остаться там, в детстве, ребенком, чтобы время остановилось.

— Ну-ну! — сказала Евгения. — Что-то ты совсем загрустил. Ничего, завтра приедет твой Павел…

В это время раздался звонок в дверь.

— Кого еще черти носят? — проворчала сестра.

Я пошел открывать. На пороге стоял Миша Заболотный. Признаться, меня в его поведении и внешности многое раздражало. Я не мог понять, как это человек, готовящийся к церковному поприщу, проучившийся пару лет в семинарии, бывший послушником в одном из монастырей, может себя так вести, так одеваться. Вот уж полное отличие от аскетического Павла. Заболотный носил изящные дорогие вещи, кожаный пиджак, лакирование туфли — все темного, монашеского цвета, к поясу был приторочен сотовый телефон, на пальцах — колечки, а парфюмерией от него разило так, что хоть отворачивайся. У него были круглые кошачьи глаза, желтоватого цвета, полноватое лицо, крепкие белые зубы, узкие плечики. Не скажешь, что воевал в Чечне вместе с Павлом. Может быть, писарем, в штабе? Он был постоянно в курсе всех церковных новостей: куда кого в какую епархию назначили, кого сняли, кто в чем-то оплошал и вообще — какие ветры дуют в Патриархии. Язык у него был бойкий, слух отменный. Я его знал с детства, поэтому не слишком-то церемонился.