Царские сокровища, или Любовь безумная - [111]

Государь вздохнул, не возражал. Он хотел высказать мысли, которые мучили его.

— Наверное, я правил не так, как надо, но я никогда не желал зла ни одному из моих подданных. Я и от трона отрекся только потому, что хотел добра России, людям. Бог видит, что я говорю чистую правду. А народ меня третирует…

Соколов возразил:

— Государь, вы за народ принимаете случайное сборище грубых людишек. Толпа — это особого рода организм, агрессивно-подлый, ничего общего не имеющий даже с теми индивидуумами, которые его составили. Агрессивная толпа, сбивающаяся в единое стадо, — это грязь, это наказание Божье, которое надо выжигать каленым железом. Рвань во все времена вопила: «Распни Его!» Толпа и народ — понятия совершенно разные. Народ — это миллионы крестьян, которые работают от зари до зари, кормят себя и нас. Народ — это рабочие с умелыми и добрыми руками. Народ — это Иоанн Кронштадтский, Серафим Саровский, Лев Толстой, Александр Пушкин, Александр Невский и Суворов, Екатерина Великая и Государь Освободитель. Это та беспрерывная цепь чистых и сильных духом людей, беззаветно служивших трону, Отечеству и Богу. Я все сказал, государь!

Государь, опустив взор, долго молчал. Потом посмотрел в глаза Соколова и с твердой убежденностью произнес:

— Русский народ велик, а толпа — безумна и страшна.

Соколов вдруг вспомнил: почти эти же слова сказал и Максим Горький при их последней встрече. Удивительно!

Они расстались — навсегда.

Подозрительный революционер

Соколов решил: «Сразу же на пристань! Надо узнать, когда отходит пароход, и на первом же — в Тюмень, а там на железную дорогу, в Петроград. Сокровища? Для начала их надо будет получше спрятать».

Он прошел мимо постовых, с облегчением вздохнул, оказавшись за оградой. Вдруг кто-то окликнул:

— Доктор! Вы уже освободились?

Перед ним стоял Панкратов.

Соколов отвечал:

— Я оглядел полость рта Николая Александровича, у него все хорошо.

— Надо же, а мне жаловался: «Зубы ноют, врача, врача…»

— Это порой бывает от сквозняка, когда надует…

— А меня когда лечить начнете?

— На днях! — неопределенно ответил Соколов.

Панкратову, человеку наблюдательному, стало казаться подозрительным: «Почему доктор постоянно за собой мешок таскает?» Он строго сказал:

— А зачем казенный инструментарий уносите? Тем более что и печати с мешка уже сорвали…

— У меня инструментарий сохранней будет.

Панкратов подумал, почесал пальцем затылок, с упрямством сказал:

— Нет, инструмент казенный, пусть в казенном доме и лежит… Отнесите!

Соколов, начиная свирепеть, выдавил сквозь зубы:

— Что вам дался этот мешок? Держите и хоть на шею себе повесьте! Объяснять все свои поступки надо? Я буду делать сложный состав для наркоза, а дома этим заниматься удобней.

Панкратов махнул рукой:

— Хорошо, составляйте! Надо еще офицерам, которые из охраны, помочь. Они узнали, что зубной доктор приехал, и ко мне обращались. Сегодня вечером принять можете?

Соколов в ответ прогудел что-то непонятное. Он отправился в дом к Маше, чтобы под кровать сбросить мешок с бриллиантами — на произвол судьбы, а оттуда идти на пристань, узнавать расписание.

Зато Панкратов направился в канцелярию оформлять временный пропуск доктору Рошковскому.

Политическое сумасшествие

Начальник пристани сообщил Соколову нечто жуткое:

— Дым разбираешь на горизонте? Это пароход «Русь» навигацию уже завершает. Лед уже у берегов стоит, куда ж тут ходить по воде? Умный хозяин сани запрягает! — И засмеялся коротким, лающим смехом.

Соколов взглянул вдаль. Действительно, черный дым, валивший из трубы, еще можно было разобрать на горизонте.

«Так что теперь делать? Все зубы Панкратову выдернуть? Ладно, а если серьезно: как отсюда выбраться?» — рассуждал Соколов, медленно идя через Ба зарную площадь, по случаю субботы переполненную продавцами и покупателями. Вдруг его окликнул знакомый голос:

— Господин доктор! Здравствуйте пожалуйста!

Соколов увидал пароходного знакомца — Андрея Швыдкого. Он нес тяжелую корзину, нагруженную кусками свинины. Объяснил:

— Свинью заколол, на пятнадцать пудов откормил. — Поставил корзину на снег. — Не свинья — слон африканский. Ирина запаривала зерно, свеклу, картошку, кукурузу, вот и вырастила животное. Симу я поставил в мясной ряд торговать. Подешевле пустили, чтоб нынче же домой вернуться. Когда, доктор, к нам в Телебеевку пожалуете?

— Хоть сейчас же!

— Что, правда?

— Не шучу. Однако завтра с утра сумеете доставить меня до ближайшей железнодорожной станции?

Лицо Швыдкого растянулось в улыбке, но глаза у него всегда оставались холодными.

— Обязательно отвезу, лошадь у меня хорошая. Вот Ирина обрадуется! У нас только и было разговора о вас. Но придется малость обождать, поедем домой ближе к вечеру.

— Не боитесь волков?

— Боюсь, да ружьишко есть, и расторговать надо, свинины привезли нынче пудов шесть. Остальное для себя на зиму засолим.

— И почем торгуете?

— Дешевле, чем другие, просим за пуд по пять рублей с полтиной, а фунт — пятиалтынный. С утра уже почти пуд отдали, недорого все ж.

— Давайте, Андрей Петрович, я у вас оптом все заберу.

— Ну? Зачем вам-то?

— Держите для ровного счета тридцатку! И рубите кусками фунта по два…