Во дворе неровным полукругом сидели монахи. Одни держали на коленях барабаны, руки переплетались в неведомом танце и ударяли по тугой коже. Другие дули в флейты и свирели. Некоторые щипали натянутые на остов жилы. Музыка разливалась в пространстве, волхв мог поклясться, что видит цветастые лоскутья звуков. Послушники, которым не досталось инструментов, пританцовывали и подпевали. Двигаясь размеренно, они напоминали шепчущее море, то набегавшее волнами на берег, то неуверенно откатывающее обратно в океан.
Авенир застыл в нерешительности. Сердце заныло от мелодии, мысли улетучились, в голове звенел завораживающий ритм. Откуда-то изнутри, из души приходили слова, что-то до боли знакомое пробивалось наружу, рвало белые листы памяти. Обитатели скита жестами пригласили в круг, ободряюще восклицали. Юноша сдался эмоциям. Плечи вздымались неровно, иссохшее тело не слушалось, двигалось скупыми рывками, но с каждым движением силы приходили, накатывали волны тепла и счастья. Монахи вскидывали руки к небу, кто-то подпрыгивал, но в центре полянки был лишь волхв. Танец продолжался недолго, голоса и инструменты замолкали, лишь тихо, с хрипотцой, тянула флейта, да постукивал малый дхол. Слова вырывались наружу, слагались в рифмы, рифмы – в стихи, стихи – в песнь. Песнь ведала о покинутой любви, предательстве, тихо щебетала о тщете жизни, сомнениях и смерти друзей. Потом поднималась, взрывалась триумфом победы и веры, рисовала картины будущей славы и великой цели, ради которой не жалко и отдать жизнь.
Волхв пал на колени, обратив лицо к небу. По раскрасневшимся щекам текли слезы, горькими валунами срываясь с подбородка. Один за другим, монахи опустились на колени, склонили головы. Пение перешло в молитву, возношение Высшему, нестройную и грубую, но идущую из глубины души.
После восхвалений послушники отправились в обедню. Авенир присоединился, Калит великодушно разрешил – мол, поздоровел уже, способен и плотскую пищу вмещать. Столы тянулись рядами, с обоих сторон тяжелые каменные скамьи с кедровым седалищем. Юноша получил плошку овощной каши и хлеб, уселся супротив старца. Тот вкушал степенно, не поднимая взгляда, погруженный в мысли о высоком. Акудник оглянулся. Все ели размеренно, не торопясь, тихо вели беседы. В комнате стоял легкий гул – слов не разобрать, но и речам не мешает. Обратился к монаху:
– Отче, что со мной было? Сейчас, во дворе?
Старец не поднимал головы, челюсти размеренно двигались. Прожевав, с притворной сердитостью, буркнул:
– Я не отче тебе. Здесь все братия. Нет главных, настоятелей, авве и других. Все равны. А во дворе…
Калит отломил ржаной ломоть:
– Во дворе была твоя душа. Раскрылась, сильно раскрылась. Давно такого не было. Скоро значитца и память вернется – из души в голову. Очищенная память – без вредных примесей. Ты ешь, сил набирайся. Рано по монастырю гулять, да и неладно – без дела по палатям шастать.
Авенир отхлебнул из плошки. Аромат непривычный, вкус неплох. Горячее варево тягучей массой прошло по пищеводу. В желудке ощутил приятную тяжесть. Юноша приободрился:
– Я быстро сил набираюсь. Там, в келье – только моргнул, и уже взматерел.
Старый монах перестал жевать. Плечи затряслись. Сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, сказал:
– Там в келье? Это, сынок, было три недели назад. Тебя после прогулки по комнате так подкосило, что даже не почуял, как заснул сном богатырским. Зато братиям песнопения с молитвами храпом испохабил, весь мир из душ унес. Только кто «Высшему вознесем» запоет, из твоего окошка трели раздаются, гармонию сбивают.
Авенир ощутил, как уши зажгло, а к лицу прилила кровь. Он молча опустил ломоть в похлебку, не поднимая головы, ел. Калит не проронил ни слова. Когда трапеза окончилась, монах провёл юношу в комнату. Помещение небольшое, но светлое. Точь в точь, как келья старца, разве только еще несколько одеял да подушка на топчане. Юноша лег, укрылся одеялом, заелозил, подначивая под голову подушку. От живота растекалось приятное тепло, веки потяжелели. Где-то внутри трепетали мысли: кто же я, что случилось? С шумом выдохнул – сказал же старец, возвратится память, значит, дергаться не стоит. Сейчас надо спать, здоровье еще пригодится.
Во дворе за изгородью массивных дерев среди невысоких домиков прогуливались двое. Стены зацвели, по наложенным пруткам вились толстые стебли, кое-где распустились оранжевые цветы. Одним был Калит. Другой – сбитый жилистый мужчина с загорелым, дубового цвета лицом и безволосой, словно отполированной макушкой. Черные глаза смотрели хмуро, то и дело метались, привычно выискивая опасность. Незнакомец раскрыл рот, послышался шершавый низкий голос:
– Как он себя чувствует?
Старец утвердительно кивнул, лицо осветила добрая улыбка.
– Что-нибудь помнит?
– Нет. Еще очень слаб, хотя восстанавливается быстро.
Мужчина печально вздохнул:
– Надеюсь, тело нальется силою скорее, чем вернется память. Зима закончилась, дороги открыты – но вряд ли я найду кого-то из соратников. Прошарил уже несколько верст – ни следа. Видимо их выбросило на скалы Первой Земли.
Обернулся, взглянул на почтенного монаха:
