Прошло года два, и шло нам с Митяем, должно быть, по пятнадцатому году. Два года всего мы эту лямку тянули, но уж узнать нас было невозможно: куда что подевалось. Были мы оба ребята веселые, живые, все нас занимало и радовало. Как побыли в школе — исхудали, озлобились, стали молчаливые, научились врать, да и воровали частенько.
И судить нас нельзя! Кругом хорошего не видали — у кого было научиться?
А морили нас голодом — еда такая, что только тем и спасались, что ремень на животе потуже стягивали.
Даже друг с другом почти слова сказать нельзя — начальство следило. Ведь они видели, что кругом все недовольны, ну и боялись, как бы не вышло возмущенья. Только ночью удавалось словом перекинуться, когда в казарме уснут все. Койки у нас рядом были.
Вот, один раз ночью, только я было стал засыпать, Митяй будит меня.
— Ты чего? — спрашиваю.
Сидит он на койке, колени руками обнял и лицо злое, презлое. Был он на отца своего Василия похож — лицо черное, глаза большие, желтые, — ну, точно цыган.
— А то, говорит, — что больше я этакой жизни терпеть не хочу.
— Что же делать будешь?
— Убегу! — говорит.
Посмотрел я на него — шутит или нет? А он как-будто мою мысль разгадал.
— Нет, говорит, — Николка, я не шучу. Пораскинь-ка умом: чего ради нам терпеть? Ну, год протерпим, ну, два — разве легче нам станет? Вырастем большие — все то же будет: перейдем в батальон, будем опять под барабаны в строю ходить; разве что война будет и уложат где-нибудь в бою.
— Ну, а куда побежишь?
— Да уж найду место — земля велика. Сначала в лесу укроюсь — там жить буду, а дальше увижу, что-нибудь придумаю.
— Есть-то что будешь?
Митяй только рукой махнул.
— А здесь-то я разве сыт? Только тем и жив, что где-нибудь украду лишний кусок. Весна только наступает все лето впереди. Буду силки расставлять, птиц ловить, рыбу удить, а случится и на дороге удачу найду. Я малый сильный, с кем хочешь в драку полезу, коли голод заставит. Да что рассуждать — коли даже сдохну в лесу, и то легче, чем этакая жизнь. А ты подумай только! Пожить на своей полной волюшке, начальства в глаза не видать, ученья проклятого не проделывать, под розги за всякую малость не ложиться.
Стали меня слова его соблазнять.
— Возьми меня с собой, — говорю.
— Для того тебя, дурень, и разбудил, чтобы с собой взять. Одному в лесу скучно, а вдвоем не пропадем. К зиме землянку выроем в самой чаще, наворуем провианту, а то и впрямь в теплые края убежим, где зимы нет.
Ребята мы были еще глупые, казалось нам, что дело простое затеяли, а главное — уж очень нас воля соблазняла.
— Как же, — говорю, нам убежать?
— А вот как: поведут нас в лес хворост собирать, чтоб начальству глаза отвести, работать будем, рук не покладая, а к вечеру, как темнеть станет, потихоньку от роты отделимся. Дорогу-то я хорошо знаю — будем держаться на погорелую сторожку, да не дорогой итти, а чащей. На перекличке хватятся нас; пока суд да дело, пока искать будут — мы уж далеко уйдем. Разве в лесу найти? До самой чащи в ночь доберемся — там и укроемся, пока нас искать будут. А недели две пройдут — и искать перестанут.
— Ну, что ж, — говорю, я согласен. Терять и впрямь нечего.
— Только вот насчет хлеба нужно озаботиться, чтоб сразу с голода не завыть. Ну, да об этом не печалься — достану.
До зари мы с Митяем проговорили: так о свободе размечтались, что уж отказаться от нее сил не было.
— А не ответит за тебя отец твой? — говорю.
Мой-то батька к тому времени уже помер.
— Чудак ты, — говорит Митяй, как же он может за меня ответить, коли я не из дома его убегу и уже два года от родителей взят. Ему что! Только порадуется за меня!
Так и порешили. Вскорости роту нашу как раз назначили в лес работать. Собирали мы хворост — на зиму запасы делали для офицерских квартир. Накануне Митяя наш старший к полицмейстеру поселенному с бумагой какой-то послал. Пришел Митяй поздно, и был ему за это нагоняй. Раза два фельдфебель его по лицу ручищей смазал.
— Я тебя, говорит, — срочно по делу посылал, а ты где болтался, пострел?
Митька смолчал, а на перекличке прощенья попросил: — «Невыгодно, говорит, сердить его».
— Где же ты пропадал? — спросил я его.
Рассказал он мне, что ходил на отца на прощанье взглянуть. Добежал до его избы и в окошко заглянул — только всего и сделал, потому что признаваться в том, что задумал. опасно было. Очень он отца любил.
То, что мы задумали, удалось нам отлично. Проработали мы в лесу целый день; из нашей роты было с нами человек тридцать и с нами фельдфебель — наблюдатель. Самому ему не сладко в поселении приходилось — он в лесу и решил отдохнуть, благо начальства поблизости нет. Мы работаем, а он лег под дерево на травку и всхрапнул. Переглянулись мы с Митяем. Стали потихоньку от роты в лес удаляться и все показываем вид, что сучья собираем, а как из глаз товарищей скрылись, так и дали тягу. Еще солнце не зашло, а мы уж верст на пять в глубь леса ушли. До ночи шли, да по самой чаще; скинули сапоги казенные, чтоб легче было итти, ворота расстегнули. А деревья нам лица ветками царапают, ноги в крови, пот градом с лица льет. Не беда! — думаем.
В полночь забрались в такую глушь, что, видно, человек и не бывал здесь вовсе. Повалились мы тут на траву. Смеемся, плачем, обнимаемся — ну, точно с ума сошли.
