Царская дочь - [7]

Он оказался в давильне, среди мешков с оливками, что хранились там до отжима. Рабочего мула еще не привели с горного пастбища. На груде конопляных сетей сидел дряхлый беззубый старик. Он-то и увидел, как Берл водрузил себе на плечи ярмо топчака[1], напряг мышцы – и жернов, скрипнув, пришел в движение.

С того дня Берл каждое утро переправлялся через реку и до изнеможения трудился в давильне, где тишину нарушало только потрескивание кожаных ремней упряжи да похрустывание оливковых косточек под огромным ребристым жерновом. Берл ни в чем не уступал мулу. Он все ходил и ходил по кругу, до седьмого пота и дрожи в мышцах. Днем он возвращался домой, сметал гору еды и еще до заката засыпал как мертвый. Вечером, когда остальные готовились ко сну, он пробуждался и, не страшась ни злых духов, ни диких зверей, шел к реке купаться в заводи, в которой когда-то родилась Зиссель. Что он думал и чувствовал – и делал ли это вообще, – не ведал никто. Каждое утро, устремив перед собой невидящий взор, шел он в давильню, а днем возвращался к матери. Он ни с кем не здоровался и, казалось, перестал слышать, как дети окликают его. Он больше не обращал внимания на цветы вдоль тропы, на блеск воды в лучах солнца, на ласточек в голубом небе.

Плетельщик корзин покорился судьбе. Его сын не ослеп, но стал как слепой. Не оглох, но стал как глухой. Душа Берла томилась где-то внутри его могучего тела, подобно забытому в яме пленнику. Единственным, кто за последние годы вернулся из города, где жил царь со своими многочисленными женами, был Каменотес, и, положа руку на сердце, проку от него теперь не было никакого. Но все же ему удалось обзавестись молодой и крепкой женой да вдобавок дочерью, пусть и чудной. И вот теперь еще и приемыш этот. До чего же несправедлива жизнь!

Что сталось со старшими сыновьями, никто не знал, – невыносимая мука для плетельщика и его жены. А вдруг дети еще живы? Тяжко отработали налоговую повинность на строительстве царского храма и получили свободу. Женились, родили детей и среди трудов просто не находили времени послать весточку родителям. Вот бы это оказалось правдой! Если так, то боги все-таки милосердны!

Жена плетельщика когда-то была полной, смешливой женщиной с темными густыми волосами. Теперь волосы ее поседели и поредели, а сама она исхудала и ожесточилась. Разве могла она есть, не зная, досыта ли едят ее мальчики? По совести ли обращаются с ними приставники там, в Сионе, или секут и истязают их, как когда-то Каменотеса?

Как бы ни хотелось плетельщику верить, что сыновья живут и здравствуют, глубоко в душе он страшился, что их больше нет на свете. Порой жена, заходя в мастерскую, где он сидел за плетельным станком, замечала дорожки слез на его пыльных щеках.

Зиссель и Иавин

Вскоре – с появления Иавина в селении прошло несколько недель – плетельщик пришел вновь и попросил отдать мальчика ему в подмастерья. Лидия с Каменотесом переглянулись и сказали, что нарекли мальчика Иавином. И что Иавин еще слаб. Что раны его еще не зажили. Что он еще толком не выучил их язык.

Через две недели после того, как Зиссель впервые взяла Иавина с собой на реку, плетельщик пришел опять.

– Мальчик уже играет на улице и понемногу помогает в поле. Пусть идет ко мне в ученики. Я буду кормить его и хорошо с ним обращаться, – предложил он снова. – Лет ему, похоже, достаточно, смекалки хватает, да и слов он теперь знает довольно. Пойдет ко мне и, коли постарается, выучится ремеслу. А не то его заберут хозяева каменоломни с Высокого берега. Все знают, что вы приютили беглого раба. У нас тут мучать детей не принято, но люди считают, что раб должен трудиться, а не играть или в речке плескаться. Так что выбирайте.

Каменотес вздрогнул, лицо Лидии омрачилось.

– Сосед, а Берл тебе помочь не может? – спросила она.

– Берл больше не от мира сего, – глухо ответил плетельщик.

– Прости, сосед, – поспешил извиниться за жену Каменотес. – Мы надеялись, что теперь, когда Берл вернулся туда, где ребенком был счастлив, он придет в себя.

– Туда, где он играл с братьями… – Плетельщик отвернулся и наткнулся на внимательный взгляд серо-зеленых глаз Зиссель. Девочка тут же потупилась.

– Иавин совсем еще ребенок, – тихо добавила Лидия. Она знала, что мальчик до смерти боится Берла, но не смела произнести этого вслух. Берл никому не делал зла, и ей не хотелось ранить соседа.

Взгляд плетельщика смягчился.

– Тогда пусть пока набирается сил, помогает в поле да играет. После следующего полнолуния, на рассвете, пришлите его ко мне. Станет учиться у меня – и господа с Высокого берега оставят его в покое, ведь дело мое продолжать некому, и я вправе взять себе подмастерье.

Он продолжал смотреть на Зиссель. А та не отрывала взгляда от веретена у себя на коленях и делала вид, что не слушает.

– Вы уж поверьте, я этому мальчику только добра желаю, – сказал он, обращаясь к ней.

Теперь Иавин вместе с Зиссель трудился в поле. Другие работники были рады ему. Он единственный мог поведать им о дальних краях и развеять скуку – что-что, а рассказывать Иавин любил.

С блеском в глазах, оживленно жестикулируя и смешно коверкая новые для себя слова, вспоминал он об огромном змее, что заполз в постель к его тетке, и рабочие ужасались и смеялись разом. Говорил он и о неистовой буре, после которой еще много дней дождь лупил так, что обнажились корни деревьев. Жители его селения обмазались грязью и принялись воспевать властвующих над погодой богов, моля их унять ливень. Слушатели так живо представляли себе эту картину, что забывали о работе.