Царица Аттолии - [83]

— Ничто из творений божьих или человеческих не существует вечно. Ты понимаешь меня?

— Нет, — сказал Евгенидис хрипло.

Видение Священной горы медленно растворилось в воздухе. Он все еще лежал на полу солярия и чувствовал, что его окружают прочные каменные стены.

— Ты узнаешь меня? — снова спросил голос.

— Нет, — прошептал Евгенидис.

— Ты однажды принес жертву на мой алтарь.

— Прости меня, богиня. Я не узнаю тебя.

Ее слова не давали ему возможности угадать имя богини. Он не понимал, говорит ли она о жертве, принесенной когда-то давно, или о том, что он всего лишь однажды жертвовал в ее честь. Он мог лишь гадать, скольким богам приносил жертву один раз в жизни. Он часто оставлял свои дары в маленьких храмах собственной страны, а также Аттолии и Суниса: монету, фрукты, горсть маслин, украденное украшение, которое он не собирался оставить себе. В последнее время он был более щепетилен в выборе своих жертв, но помнил только, что оказывал предпочтение богам водной стихии, надеясь загладить давнюю обиду Арактуса. Он принес особо щедрую жертву на алтарь Арактуса, прежде чем войти в бездну его русла, но это был далеко не первый его дар реке. В любом случае, сейчас с ним говорила богиня. Богиня, которой он явно должен был уделить больше внимания.

— Ты думаешь, что я стою между тобой и Великой Богиней, что все эти годы приносил свои жертвы не на тот алтарь? — в ее голосе звучало удивление.

Евгенидис не ответил.

— Не обижай одного бессмертного ради другого. Тебе покровительствует бог воров, но помни, что ни один из богов не всемогущ, даже Великая Богиня.

Она молчала так долго, что Евгенидис подумал, не ушла ли она. Он уже собирался поднять голову, решив, что боги сказали ему все, что собирались, но тут она заговорила снова.

— Вор, — сказала она, — что ты готов отдать, чтобы вернуть свою руку обратно?

Евгенидис вздрогнул всем телом.

— О, нет, — добавила богиня. — Это не в моей власти, и не во власти Великой Богини. Что сделано, то сделано, с этим смиряются даже боги. Но если бы руку можно было восстановить, что бы ты мог отдать за нее? Свое зрение? — голос затих, а Евгенидис вспомнил, как он просил врача Галена дать ему умереть, не дожидаясь прихода слепоты. — Свою свободу? — продолжала богиня. — Свой разум? Подумай, Евгенидис, прежде чем ответить богам. Тебе еще есть, что терять.

— Почему боги предали меня? — тихо спросил Евгенидис.

— А они это сделали? — голос богини звучал так же тихо.

— Аттолии, мидянину… — Евгенидис запнулся.

— Ты хочешь обратно свою руку, Евгенидис? Взамен Аттолии? Ты отдашь ее мидянину?

Его глаза широко раскрылись. Пол был усеян осколками стекла, искрившегося в свете свечи.

— Ты знаешь ответ, вор.

И она ушла.

* * *

Евгенидис заснул и проснулся снова в темноте. Он понял, что лежит на спине. В постели. Огонь в очаге не горел, но ночь была лунная, и света в комнате было достаточно, чтобы разглядеть сидящую рядом Эддис.

Он прочистил горло.

— Гора, — сказал он. — Я видел, как гора взорвалась.

— Я знаю, — откликнулась Эддис.

— Ты тоже видела? — удивился Евгенидис.

— В моих снах. Начиная с зимы.

Евгенидис поерзал на подушке, словно пытаясь отогнать назойливые воспоминания.

— Это было ужасно. Когда, как ты думаешь?

— Не скоро, — сказала Эддис, наклоняясь к нему, чтобы положить руку на лоб. — Когда-нибудь, возможно, даже не при нашей жизни. Гефестия предупредила нас заранее, чтобы дать время подготовиться.

Она успокоила его, и он снова заснул.

Когда он проснулся в следующий раз, стоял день и комнату заливал яркий свет. Он повернулся проверить, сидит ли Эддис еще здесь, и обнаружил Аттолию, терпеливо дожидающуюся, когда он откроет глаза. Она сидела, сложив руки на коленях и глядя в даль, но, наверное, заметила его движение, потому что повернула голову и встретила его взгляд.

— Ты меня любишь? — спросил Евгенидис без предисловий.

— Почему ты спрашиваешь? — ответила она, и он в отчаянии поморщился.

— Потому что мне нужно знать, — сказал он.

— Я ношу твои серьги, — заметила Аттолия.

— Согласиться выти за меня замуж не то же самое, что любить меня.

— А ты поверишь мне, если я скажу, что люблю? — спросила Аттолия.

Вопрос был важным, и Евгенидис тщательно обдумал свой ответ.

— Я не думаю, что ты солгала бы.

— Это имеет значение? — спросила Аттолия.

— Говоришь ли ты правду?

— Люблю ли я тебя?

— Да. Так ты меня любишь? — снова спросил он.

Она помолчала.

— Когда мы открыли двери солярия три дня назад…

— Три дня? — усомнился Евгенидис.

— Три дня, — подтвердила Аттолия. — Когда мы открыли двери, то увидели выжженную дотла комнату, и тебя, лежащего на полу, может быть, мертвого, среди осколков стекла. Ты знаешь, как дорого оконное стекло?

— Да, Ваше Величество, — кротко признал он.

— Но ты не был мертв. Не разрезан на куски, не сожжен, а когда ты проснулся, твоя царица сообщила, что ты, кажется, не сошел с ума. Так ты сумасшедший или нет?

— Не больше, чем обычно, мне кажется.

— Сумасшествие думать о любви ко мне, — сказала Аттолия, и в ее голосе, обычно бесстрастном, прозвучала горькая насмешка.

Евгенидис потянулся к ее руке, но она сидела справа от него, и ему пришлось повернуться на бок. Он приподнялся на локте, но она высвободила руку и мягко толкнула его обратно на подушки. Затем она поправила одеяло и открыла обрубок его правой руки. Его протез с крючком лежал на столе в дальнем углу комнаты. Евгенидис не подался искушению спрятать руку под одеялом.