Царевна Волхова - [8]

— Ах ты, милая моя! — Ксана вскочила и метнулась к ней, потом к окну… застучала каблучками по комнате.

Эля в испуге от двери отпрянула, боясь, что её заметят.

Скоро мама крикнула ей, чтоб накормила Сенечку. Она повела брата на кухню. Он хныкал, есть отказывался, а потом поглядел на сестру насупившись и спросил:

— А папа? Куда он усол? Когда он плидет?

Эля стиснула под столом кулачки и отвернулась. Сеня положил головку на руки и уставился на синюю хрустальную вазу, в которой стояли розы — их принес папа на прошлой неделе. Пунцовые бутоны так и не распустились и дохлыми птенчиками поникли на стеблях.

Эля, поймав Сенин взгляд, выхватила увядшие цветы из вазы и с каким-то остервенением, ломая стебли, затолкала в мусоропровод. Сенечка молча таращил глазенки, потом выбрался из-за стола, затопал в детскую, бухнулся на ковер и заплакал.

Когда вечер дремал, неспешно перетекая в ночь, Эля заглянула к маме. Теперь перед ней стоял не бокал, а граненая рюмочка — Тонечкина, любимая. И темная коричневатая жидкость пряталась в ней. И глаза мама тоже прятала.

В тот день Тася впервые купила коньяк, убеждая саму себя, что он для Ксаны. Но Ксана только пригубила и ушла, оставив Тасю наедине с фотографиями.

Через день к ним пришел деловитый, аккуратно застегнутый молодой человек с фотоаппаратом. Он долго и тщательно устанавливал свет в гостиной, комбинируя его интенсивность при помощи едва ли не всех осветительных приборов, что имелись в квартире. Объектом его интереса стали две вазы, сделанные в Германии в начале века. Одну из них — с ирисами и бабочками Эля особенно любила… И буквально вцепился в бронзовую настольную лампу с круглым абажуром из дымчатого стекла, на котором вкруг неброских цветов изгибался тягучий, словно истаивающий от неги, узор модерна…

Каждый предмет старинной мебели был зафиксирован на пленку — овальный столик на тяжелых резных плавно выгнутых ножках красного дерева, два кресла, диван, отделанный бронзой, и буфет с цветными витражными дверцами.

— Да, думаю все это подойдет… Пожалуй, кроме овального столика: он требует реставрации, а у нас аукцион на носу — с этим не станут возиться. Но вы не волнуйтесь, думаю, я вам помогу. А лампа — да, это, похоже, настоящий Галле!

Поклонившись в странной резкой манере, точно вдруг увидел жучка и клюнул носом, любитель Галле удалился. А через день сквозь раскрытые настежь двери носильщики вынесли и диван, и буфет, и прочая, прочая… Руководил процессом все тот же деловито клевавший господинчик.

Уже почти закончив следить за упаковкой стола, он вдруг углядел в самом углу книжной полки махонькую вазочку, темную с прозеленью, на которой изгибал колючую ветку кустик чертополоха.

— О! Что ж вы мне это не показали? Это же… — он цапнул вазу и поднес её к самым глазам, глядя в стекло на просвет. — Черт, похоже оно! Это же знаменитая немецкая фирма «Братья Даум»!

Тут неожиданно к нему подошла Эля. Осторожно, бережно, но решительно на удивленье решительно! — она забрала вазу и хмуро буркнула:

— Это не продается.

Господинчик заволновался.

— Анастасия Сергеевна!!!

И тут Эля впервые за эти бездыханные дни увидала на материнском лице улыбку. Тася глядела на дочь. И улыбалась. И жестом подозвав её, обняла, прижала к себе, откинула с лица упавшую прядь волос и проронила тихо, но внятно.

— Раз Елена так хочет, пусть будет так. Это не продается.

А через неделю они переехали. В новую квартиру в Марьино. Собственно, это была не их квартира. Они сняли её. А свою квартиру на Чистых прудах Тася продала.

Глава 4 ДОМОЙ!

Время, отпущенное зиме истлело, и наступила весна, хоть и трудно было в это поверить. Чахлые, бледные сновали по улицам москвичи, спотыкаясь на обледенелых выщербленных тротуарах. Силы таяли, надежды гасли: казалось что мир больше не оживет, не повеет над отравленным городом дурманом сирени, не поплывут над асфальтом бескрылые стаи тополиного пуха… Ни перемен, ни обновленья, ни света — все пурга и тоска, все одно и то ж — лишь понуро вертится колесо повседневности…

Между тем, на календаре все-таки значилось: март. Для Эли это означало приближение женского праздника, который она в отличие от мамы любила — папа всегда придумывал для них что-нибудь интересненькое и сам вставал к плите, не допуская женщин на кухню. Он был прирожденный кулинар: мурлыкая себе под нос что-то веселенькое, всякий раз сооружал какой-нибудь непревзойденный шедевр, частенько не только вкусный, но и забавный. Однажды он приготовил галантин — изысканое блюдо из курицы, фаршированной собственной мякотью и орехами, но не утратившей при этом формы своего тела… К этой курице он незаметно пришил ещё две ноги, и озадаченный Сенечка долго расхаживал вкруг причудливого творенья природы под заливистый мамин смех. Он всерьез уверовал, что к их праздничному столу папа добыл четвероногую курицу!

Ах, как же это было здорово! Эля запрещала себе думать о папе… но это у неё плохо получалось. И как правило, мысленные путешествия в недавнее семейное прошлое кончались слезами. Тогда она запиралась в ванной и с яростью мыла голову. С остервенением втирала в кожу шампунь, чтоб никто, и прежде всех прочих она сама, — не заподозрил в ней слабости. Она знала, надо быть сильной, потому что иначе не выбраться, не вытащить маму и Сенечку. Мама сражена. Наповал. Можно сказать… нет, Эля даже себе боялась признаться, но иногда ей казалось, что душа мамина, — живая, неугомонная, совсем угасла. Окостенела душа…