Царевна Софья - [24]

Вскоре там же были казнены немецкие доктора Даниил фон Гаден и Иоганн Гутменш, обвиненные в отравлении царя Федора. Останки всех убитых 15–17 мая по-прежнему валялись в грязи — стрельцы не позволяли родственникам хоронить их. Лишь преданный слуга Артамона Матвеева арап Иван не побоялся гнева убийц — среди дня открыто пришел на площадь и собрал куски тела своего господина в простыню. Стрельцы при виде такой самоотверженности не стали ему препятствовать. Иван принес останки Матвеева домой и организовал их погребение на приходском кладбище церкви Святителя Николая на Покровке. После этого случая стрелецкие предводители разрешили похоронить тела других казненных. Сильвестр Медведев утверждает, что в данном случае они откликнулись на просьбу царевны Софьи.

Можно с уверенностью утверждать, что руководителем заговора, приведшего к кровавому стрелецкому бунту, являлся боярин Иван Михайлович Милославский, «муж прехитрого и зело коварного в обольщениях характера», «в злобах лютый супостат», привыкший делать «всякие человекам пакости». Однако по большей части он оставался в тени. Основную роль в деле агитации в стрелецких полках взял на себя боярин князь Иван Андреевич Хованский. По отзыву С. М. Соловьева, это был «человек энергический, смелый, но без рассудительности, природа порывистая, беспокойная, заносящаяся, верно очерченная в народном прозвище Тараруй»[4]. «Приверженец старины во всём», он ненавидел вошедших в правящую верхушку представителей незначительных дворянских родов Нарышкиных, Матвеевых, Апраксиных, Языковых и Лихачевых. Считая себя обделенным почестями и не имея никакой правительственной должности, Хованский охотно примкнул к заговору. В силу увлекающейся харизматичной натуры он сразу выдвинулся на первый план в переговорах со стрельцами и быстро завоевал у них популярность. Судя по всему, князь Иван Андреевич был хорошим оратором, что обеспечило успех его агитации в полках столичного гарнизона. Неизвестный польский дипломат приводит в дневнике обращенную к стрельцам речь князя, которая, судя по характерным деталям, воспроизведена с большой точностью:

— Вы сами видите, какое тяжелое ярмо наложено было на вас и до сих пор не облегчено, а между тем царем вам избрали стрелецкого сына по матери[5]. Увидите, что не только жалованья и корму не дадут вам, но и заставят отбывать тяжелые повинности, как это было раньше; сыновья же ваши будут вечными рабами у них. Но самое главное зло в том, что и вас, и нас отдадут в неволю к чужеземному ворогу, Москву погубят, а веру православную истребят. В особенности обратите внимание на то, что у нас не было долгое время царя, да и теперь иметь его не будем, если нагрянут те государи, которые имели этот титул[6]. Мы заключили вечный мир с королем польским под Вязьмой по Поляновский рубеж, с клятвой отказавшись навеки от Смоленска; а теперь Бог покровительствует нам, отдавая отчизну в наши руки, а потому необходимо защищаться не только саблями и ножами, но даже зубами кусаться, и, сколько сил Господь Бог даст, необходимо радеть о родной земле.^{69}

Как видим, оратор старался играть на патриотических чувствах слушателей, призывая их не к бунту, а к выступлению во имя защиты отечества и восстановления справедливости.

Помощником Ивана Андреевича Хованского был его старший сын Андрей, столь же заносчивый и еще более неосторожный. По отзыву Матвеева, он «самомнительный был человек, токмо по фамилии своей княжеской всякого властолюбия суетного желал, но высокоумно безосновательную голову имел».

Рост популярности Ивана Хованского в стрелецкой среде вполне устраивал Милославского, предпочитавшего руководить заговором, оставаясь в тени. Матвеев сравнивает его с обезьяной из басни Эзопа, которая вытаскивала каштаны из раскаленной жаровни лапами пойманной ею кошки: «…так точно с тем же действием он, господин Милославский, людей тех, безрассудливых Хованских князей, равно как обезьяна, в свои лукавые руки яко кошек помкнул и сделал участниками гнусных своих дел».

Мемуарист перечисляет еще нескольких участников заговора: комнатного стольника Александра Милославского, «злодейственного и самого грубиана», а также племянников жены Ивана Милославского — стольников Ивана и Петра Толстых, «в уме зело острых и великого пронырства и мрачного зла в тайнах исполненных». Из стрелецких командиров к ним примыкали подполковники Иван Цыклер, «коварный, злокозненный человек», и Иван Озеров «из подлого новгородского дворянства».

Сложнее установить имена рядовых стрельцов, непосредственных агентов Милославского и Хованского в полках. Матвеев называет троих: Бориса Одинцова, Обросима Петрова и Кузьму Чермного. Однако, думается, в данном случае мемуарист допускает неточность. Если Одинцов в самом деле участвовал в организации стрелецкого бунта и впоследствии был казнен вместе с князьями Хованскими, то Петров и Чермный в майских событиях вряд ли были активными действующими лицами, о чем свидетельствует тот факт, что во время производившегося в декабре тщательного «перебора» стрелецких полков с высылкой неблагонадежных из Москвы в пограничные города эти двое были оставлены в составе столичного гарнизона, более того, вскоре вошли в круг доверенных людей нового начальника Стрелецкого приказа. Скорее всего, Матвеев путает с майским бунтом 1682 года участие Петрова и Чермного в событиях августа — сентября 1689 года. Подобные неточности неудивительны, поскольку Андрей Артамонович создавал свои мемуары спустя почти три десятка лет после описываемых событий.