Цареубийство. Николай II: жизнь, смерть, посмертная судьба - [111]

В 1989 году, после десяти лет молчания, Гелий Рябов решил, что настала пора сообщить городу и миру о царских останках. Его соучастники готовы к этому не были. Характерен крутой разговор между Рябовым и Авдониным:

— Пока в нашем концлагере приоткрыли форточку, об этом нужно сказать!

— Гелий, я прошу тебя, меня нигде не поминай: у меня на повестке дня защита диссертации, а жена работает в высшей партшколе!

Газета «Московские новости» напечатала интервью с Гелием Тимофеевичем Рябовым. Рассказав о том, как были найдены останки расстрелянной царской семьи, своими соучастниками он назвал безымянных «помощников с Урала»[344].

Негативных последствий для первооткрывателей захоронения не было, но широкая огласка привела к тому, что угроза нависла над самим захоронением. Останки надо было изъять, перевезти в надежное место, исследовать строго научными методами. Для этого требовалось привлечь специалистов и немалые денежные средства. Как все это организовать?

Авдонин, раскрыв свое инкогнито, обратился за поддержкой к главе областного совета Свердловской области Э. Росселю, а Рябов — к главе Кемеровской области А. Г. Тулееву. Оба согласились помочь, но каждая сторона ставила условия, неприемлемые для другой стороны. Рябов настаивал на том, чтобы при официальном вскрытии захоронения присутствовали представители прессы и церковные деятели. Другие участники операции этого не хотели. Дабы останки не были повреждены при извлечении, Рябов настаивал на том, чтобы весь могильник был проморожен и вынут целиком в виде «саркофага». Выполнить это требование было сложно и дорого, а привлеченные к делу специалисты считали такие предосторожности излишними.

Перетягивание каната длилось два года. 11 июня 1991-го останки царской семьи, то есть пока только «екатеринбургские останки», были извлечены из захоронения.

Наконец-то за дело смогли взяться профессионалы. Археологи и судебно-медицинские эксперты, историки и архивисты, математики и биологи, дантисты и генетики.

Но теперь началось перетягивание каната между Екатеринбургом и Москвой. Как в 1918 году столица Красного Урала отказывалась уступить царскую семью Москве, так в начале 90-х Екатеринбург отказывался уступить ее прах.

Участники исследований разделились на два враждующих клана. Сторонники Екатеринбурга уличали в ошибках, методических просчетах, недостаточной компетенции и неэтичном поведении сторонников Москвы, а те, соответственно, наоборот.

Однако в обеих группах работали специалисты мирового класса. Первоначальные предположения Рябова и Авдонина были многократно перепроверены и уточнены многими разными методами: от судебно-медицинских и молекулярно-генетических до математико-статистических. Прежде всего, оказалось, что в захоронении покоилось девять трупов — из одиннадцати расстрелянных, а из записок Юровского следовало, что два трупа были сожжены, так что арифметика сходилась. Трудно предположить, что на том самом месте, которое точно указывалось в Записке Юровского, как место захоронения царя, его семьи и слуг, были зарыты другие трупы, и их тоже оказалось девять. Вероятность такого совпадения не равна нулю, но очень невелика.

Более углубленными анатомическими исследованиями было установлено, что четыре женских скелета (№ 3, 5, 6, 7) сходны между собой по ряду ключевых анатомических признаков, что говорило об их близком родстве. Возраст одного из скелетов был определен в 45–50 лет, три других принадлежали примерно двадцати летним. Мужской труп № 4 тоже был родственным трем молодым женщинам. Снова все сходилось: три царских дочери, их мать и отец.

Ну а как остальные четыре скелета — три мужских и один женский? Ни один из них в родстве с пятью остальными не состоял. Именно это было известно о четырех лицах, расстрелянных вместе с царем, то есть о докторе Боткине, фрейлине Демидовой, поваре Харитонове, камердинере Труппе. Вероятность того, что найдены останки царской семьи, а не какие-то другие, приблизилась к 99 процентам.

Однако красно-коричневые ритуалисты использовали каждое мелкое разногласие или сомнение кого-то из специалистов, чтобы снова и снова внедрять в сознание обывателей ритуальную отраву.

Как писала в 1994 году публицистка «Известий» Элла Максимова, «параллельно с работой в лабораториях и архивах шло нагнетание страстей в прессе и эфире. В выступлениях ученых и неученых мужей нет новых фактов, находок, состоят они преимущественно из вопросов, рассчитанных на вселение в граждан подозрений. Что говорить, сам институт судебного следствия у нас скомпрометирован, а фальсификация истории вошла в набор типовых принципов власти. Но какая корысть усматривается в деле о царских останках? Не подпитывают ли гласы общественности совсем иные мотивы? Неутоленное честолюбие, обида — почему меня, тоже специалиста, не позвали, обошли? Или мракобесные слухи о заспиртованных головах Романовых в кремлевских тайниках? Поступили ведь к [прокурору Генеральной прокуратуры В.Н.] Соловьеву и такие заявления, да на официальных бланках с печатями»[345].

Что же это за официальные бланки? Журналистка оборвала себя на полуслове. Не вытравленная с советских времен привычка к умолчаниям, дабы не пугать цензуру. Государственной цензуры давно уже не было, но живым оставался внутренний цензор!