Цареградский оборотень. Книга первая - [33]
Княжич сидел без движения, не замечая, что подошвы его сапог начинают светиться, как гнилушки, а душа его мерила невидимую дальнюю дорогу, разыскивая в памяти вину.
Тонкий посвист крыльев, недоступный даже силенциарию, пронесся прямо над головой княжича и над крышей безродного дома. В своих когтях черный хазарский голубь крепко держал полторы сотни ромейских слов, свитых в змеиное кольцо.
В миг тайного перелета дурных вестей всю вину взял на себя тот, кто родился в душе Стимара по священному слову и благословению отца Адриана. Тот, второй, вернувшись из странствия души, говорил княжичу на ромейском наречии слова о гордыне и покаянии, складывавшиеся в тень креста слова, а княжич слушал и принимал их в свое сердце.
Хазарский голубь пролетел и над кремником, рассекая ночь надвое, и свиток в его когтях сверкнул в небе падающей пурпурной звездой, отражая факельный огонь, что ярко пылал в тот замкнутый кругом час перед вратами кремника.
Сразу после заката, следы княжича перед вратами по велению жреца Богита были очерчены глубокой круговой межой.
По четырем сторонам света трещал, бросая на землю жгучие капли, факельный огонь, замешанный на жиру ягненка. Освещенные огнем, выскакивали из круга через межу обезглавленные петухи. Сестры княжича, сойдясь кольцом, пели заговор оборотня. Длинными осиновыми прутями они стегали по лапкам и бокам мечущиеся белые комья, валили их набок, загоняли обратно в круг, где лежали петушиные головы, разинув клювы и сторожа волчий череп, засыпавший от протяжных слов.
«На острове на Буяне, на полой поляне, светит месяц на осинов пень, в зеленый лес, на широкий дол. Подле пня того ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый, а в лес волк не заходит, а в дом волк не забродит. Месяц ты, месяц — золотые рога. Поломай стрелы, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя, человека и гада, чтоб они серого волка не брали, и теплой бы с него шкуры не драли. Слово, слово крепко, крепко, крепче сна, крепче силы турьей, крепче силы богатырской.»
Старый жрец Богит стоял у полуночного огня и, не мигая, смотрел в круг, пока череп не стал тонуть, будто брошенный в болото камень.
Хазарский голубь пронесся в вышине, и Богит увидел, как на одно мгновение через священные межи и через весь круг черной радугой перекинулся узкий невесомый мост.
«Черный мост! Влесова дорога ждет княжича!»- прозрел он судьбу третьего сына князя-воеводы.
Как только волчья кость погрузилась в землю и наверху остались зиять до рассвета лишь две пустые глазницы, старый Богит поспешил к своему тайному озеру, бережно неся в глазах жгучую влагу минувшего дня.
Капли упали в озеро и, как предрекал жрец, сразу пошли в глубину под тяжестью вместившхся в них заговоров и обрядов. И там, почти у самого дна, они всколыхнули тень моста, пересекшего два красных зрачка бездны.
Жрец Богит наконец различил в озере день, хранивший ответ.
Тот день был так далек, что даже век, в каком он затерялся, мерцал всего лишь крохотной каплей дождя, выпавшего на самом краю света.
Тот век был раньше века обров-авар, скакавших на своих волколапых жеребцах,
раньше нашествия готов[58], об чьи слова можно было обрезаться, как об серп или об осоку,
раньше гуннов[59], которые ездили на больших гривастых крысах и два раза в год разрезали кинжалами свои сроставшиеся веки, потому что глаза у них были чересчур узки,
раньше жестоких сармат[60], чьи кони и женщины обрастали железной чешуей и сбрасывали ее по осени,
раньше киммерийцев[61], которые ковали свои мечи только из золота, а крепкие щиты лепили из орлиного помета и закаливали потом в свете полной луны.
То был день и век иных времен.
В те далекие времена
у Солнца еще был брат, который вставал раньше, но никогда не поднимался над землей,
две невидимых луны двигались навстречу друг другу
с двух сторон неба и, сливаясь, начинали освещать ночь, а ночь в ту пору еще можно было порвать так же легко, как и паутину,
звезды еще были с косточкой внутри,
само небо было таким нежным,
что перья птиц оставляли на нем царапины,
ветер всегда дул сразу с двух противоположных сторон,
облака еще не могли летать без крыльев,
огонь обжигал не сразу, а только с третьего счета,
вынутая из реки вода имела форму кувшина и, чтобы она не расплескалась, нужно было облепить ее сырой глиной.
В те времена
хищный зверь мог съесть человека,
но душа съеденного человека могла проглотить самого зверя,
и потом долго ходить на его лапах, избегая дорог.
В те времена
людям не нужно было спать,
потому что сон начинался сразу за порогом дома, стоило сделать шаг наружу,
а все слова были живыми
и, говоря, приходилось у каждого слова быстро перекусывать пуповину.
В те времена только боги раз в году, по осени, ложились спать и всякий раз умирали, потому что начинали хвалиться друг перед другом силой своего сна.
И всякий раз, достаточно подождав зимой, пока боги выспятся в смерти своей, к ним посылали вестника на побудку, иначе уж никогда не наступить бы весне.
