Царь Живых - [68]

Когда он подошел, когда он обнял ее, она поняла, что кончилось все, кончилось все и навсегда, потому что иначе бы он оставался там – до конца. И – она крепилась и Держалась, пока была одна, все медленно ползущие минуты, пока была одна, а сейчас, когда он пришел и обнял ее, что-то в ней сломалось и рассыпалось – ее била крупная Дрожь, и рождались где-то внутри, где-то очень глубоко внутри, но искали дорогу наверх и, конечно, нашли бы ее, эту дорогу, – рыдания…

Он гладил ее по плечам и волосам, он аккуратно и нежно разжал ее втиснувшиеся в плечи пальцы – он отдавал ей часть своей силы и брал взамен ее боль… Она развернулась – от окна к нему и – впервые за последние минуты увидела что-то, кроме черной пустоты, – его серые глаза. Сила шла от них – к ней, а боль – обратно. И она смотрела в эти глаза, она положила руки ему на плечи – и ей захотелось, чтобы исчезло всё, всё вокруг, чтобы исчез весь этот жуткий, залитый кровью, слезами и страхом мир – а они бы остались, остались в маленькой капсуле, в уцелевшей спасательной шлюпке взорвавшегося космического корабля – и чтобы капсула была с непрозрачными стенками, и чтобы летела в другую Вселенную – чистую и светлую… И Наташа полетела туда – прикрыв глаза и полуоткрыв губы…

Потом она многого не вспомнила, хотя и старалась… Она не помнила, как оказалась на кровати, а он оказался рядом – может, обмякли и подкосились ноги, а может, он ее приподнял и осторожно положил, – она не видела и не помнила ничего, потому что глаза ее были закрыты, а губы нашли его губы… Она не помнила, как он раздевал ее – наверное, нежно и бережно, раз все стерлось, – и в памяти осталось лишь два момента: как она совсем не стеснялась своей груди, а она давно стыдилась ее, ей казалось, что на фоне роскошного бюста Наи у нее малозаметная грудь-замухрышка, и это было ее вечной проблемой и комплексом, а сегодня и сейчас она не стеснялась – ни когда куда-то делась прикрывающая грудь ткань, ни когда осторожные, ласкающие пальцы коснулись сосков – ни потом, когда соски ее впервые узнали, на что способны язык и губы мужчины… И еще одно запомнила она про эти минуты – как лежа на спине, выгнувшись, поднимала бедра вверх, помогая ему – уже нетерпеливо…

Потом была рука, только его рука… Она постаралась развести бедра как можно шире, еще шире, она постаралась раскрыться – она знала, что хорошо в первый раз не будет, и лишь хотела, чтобы не было больно и страшно… Рука не спешила, рука не торопилась, но страшно ей стало все равно – когда наконец его палец впервые осторожно проник в нее и тут же вышел обратно – чуть быстрее, чем проник… Он понял все! Он понял все, и все может стать как этой весной, когда она решила – будь что будет – плюнуть на принцев и покончить наконец со всем этим… Покончить и начать, но все равно ничего не вышло – не у нее не вышло… Но сейчас все было не так, не было округленных глаз, и не было дурацких вопросов, и не было суетливых движений, и не было маскирующей бессилие грубости – опять была лишь рука, еще более неторопливая и нежная…

…Он не вошел в нее, не вошел еще ничем, даже снова пальцем, когда ей вдруг стало стыдно – ей казалось, что горячая жидкость переполняет ее, и поднимается все выше, и сейчас покажется, выступит, расплещется снаружи – и его пальцы попадут в это болото, это неправильно, это слишком много, так не должно быть, у нее было уже… она целовалась с парнями… и даже… но так не было – и ей было почему-то стыдно, и она успела подумать, что, когда он наконец войдет в нее, она умрет со стыда – но тут он вошел, даже едва начал входить в нее, опять пальцем – и стыд куда-то исчез, она не умерла от стыда – она раскрылась еще, она раздвинула бедра шире, еще шире, хотя только что это казалось ей невозможным, – и подалась вперед и вверх, навстречу его руке – нетерпеливым движением… Она уже не думала, никак не думала, что хорошо в первый раз быть не может, и хотела уже не только избежать боли и страха…

Она не видела, чем он вошел в нее, но поняла, что – нет, нет, еще не оно, еще не случилось главного, чего она желала все сильней и сильней, а боялась все меньше и меньше… Поняла потому, что сейчас он спустился, спустился ниже, спустился вдоль нее губами – подбородок, шея, свод груди – и сейчас губы и язык ласкали ее сосок – и сосок увеличился, набух, он никогда не увеличивался и набухал так – ей казалось, что он стал огромным, просто гигантским, что таких ни у кого не было и никогда не будет… А потом губы занялись его, соска, родным братом – маленьким братишкой-заморышем, – а воспитывали и учили всему выросшего первенца уже пальцы правой руки… Пальцы его правой руки…

А левая оставалась там же – там, где она хотела все ему дать и все получить от него… Она чувствовала, как у нее внутри напряглось, сначала испуганно напряглось – взяв во влажно-упругий плен желанного, но незнакомого пришельца, – и она постарались раскрыться, раскрыться, не разводя бедра, их развести шире было нельзя, она постаралась раскрыться там, не зная и не понимая, чем и как она это делает, но желая раскрыться и впустить его далеко, так далеко, как он хочет – и даже дальше, так, как хочет того она, и – о чудо! – все у нее получилось, и пришелец, скорей даже герольд, посланник, предвестник того, главного и желанного, ждать коего сил оставалось все меньше, – вошел, вошел уверенно, но все равно нежно, вошел глубоко, так глубоко, как хотел, —. и даже глубже, так, как того хотела она… И был в ней, и ласкал ее… Но этих ласк ей стало уже мало… Она застонала – в первый раз…