Царь Петр и правительница Софья - [53]

Спавший у постели царя, в ногах, словно собачонка, карлик Хомяк, услышав шум, вскочил со своего ложа и заметался по комнате…

— Опять стрельцы… Господи!.. Сапоги государевы где? Кафтан… Владычица!

Но Петра уже не было в спальне. Растерявшиеся Головкин и карлик, схватив в охапку платье молодого царя, сапоги, шляпу, шпагу, опрометью бросились догонять его…

— Где государь? — наткнулись они в передней на ошеломленных Мельнова и Ладогина.

— Сейчас пробежал тутотка… Коня, говорит, коня!

— Ах, Господи! Что ж это будет!.. Должно, в конюшне…

Все четверо пустились на поиски. Царь действительно был в конюшне. Растерявшиеся со сна и неожиданности конюхи отвязывали любимого царского коня Арапа и не могли отвязать: руки не слушались… Конь храпел и пятился…

Другие лошади, испуганные нечаянной суматохой, стали биться в стойлах, ржать… Казалось, что это стрельцы подходят… Но Арап отвязан, и царь вихрем вылетел из конюшни. Повскакав на первых попавшихся под руку коней, Головкин, Хомяк и Мельнов пустились вслед за убегавшим…

И Головкин, и Хомяк были без шапок… У ворот метались обезумевшие от страха сторожа.

— Батюшки светы! Мертвец проскакал!

— В белом саване… и глаза огненны…

— Как петухи пропели, так он и сгинул…

— Куда? — задыхаясь и держась за гриву лошади, спрашивал Головкин.

— Прямо на кладбище, батюшка боярин.

— Прямо вон к лесу, там и сгинул… рассыпался…

Головкин понял, куда им скакать, в лес, он там…

— За мной! Не отставай! — И они понеслись к лесу.

— Государь! Это мы, остановись! — кричал Головкин, увидав издали мчавшееся в лес белое привидение.

В лесу беглеца настигли, остановили и одели. Ночь была свежая, а он ускакал в одном белье.

— Долго ли захворать! — ворчал Головкин, которого непокрытая голова чувствовала все невыгоды августовской ночи.

— Куда же мы поедем, Гаврило Иванович? — спросил Петр, все еще чувствуя внутреннюю дрожь.

— Вестимо, государь, к Сергию, — отвечал Головкин, — правду сказать, далеконько, да хорониться там можно без опаски… Поляки в смутное время и то поломали зубы о стены обители преподобного Сергия, а стрельцы себе и головы свернут там.

В это время прискакал другой стременной, Ладогин. Он просил позволения тоже следовать за царем, но Головкин отказал ему в этом.

— Нет, милый человек, ты воротись в Преображенское да по тайности вели доложить князь Борис Алексеичу Голицыну, чтоб на утрее все ехали к Троице… А в ночь, чтоб не пужали ни государыни царицы Натальи Кирилловны, ни государыни Евдокеи Феодоровны.

Ладогин поцеловал холодную как лед руку царя и быстро скрылся в темноте. Беглецы тронулись в путь. Несмотря на темноту, царь скакал во весь опор, и маленькая свита едва поспевала за ним. Крошечного Хомяка, уцепившегося своими ручонками за холку коня, едва можно было приметить на коне: в темноте он казался каким-то комочком.

Скакали молча, не переводя дух, и слышен был только гулкий топот копыт, да начавшийся далеко за полночь ветер, дувший прямо в лицо беглецам, зловеще свистел в их ушах.

— Это что чернеет? — спрашивал царь.

— То Мытищи, государь.

Скоро копыта глухо застучали по какому-то мосту, и царь испуганно вздрогнул: ему чудилось, что этот глухой стук донесется до Москвы, до Кремля, и выдаст его.

— Это Клязьма-река, государь, — пояснил Головкин.

Когда проскакали еще несколько верст, взмыленный Арап разом остановился и испуганно захрапел. Царь глянул в сторону: недалеко от дороги, на пригорке, стоял, казалось, какой-то великан и махал руками.

— То ветряная мельница, государь, — сказал Головкин, поровнявшись с оторопевшим царем, — какой леший пустил ее ночью!

Разорванные тучи неслись над равниной так низко, словно бы и они убегали от невидимой погони. По временам они роняли мелкие капли дождя.

«Вот тебе и корабли, и море, и Царьград», — ныло у царственного беглеца.

Снова застучали копыта по мосту.

— Это Уча-река, государь, — пояснил Головкин, — а там и село Пушкино, где тогда князь Лыков взял для розыску князя Ивашку Хованского.

Все это страшное время пронеслось разом в смущенной памяти юноши — царя: и избрание его на царство, и эта ужасная резня во дворце, и его молодой дядя Иван Нарышкин, влекомый за волосы по двору, и старый Долгорукий на навозной куче, покрытый гнилою рыбою, и этот каменный столп на том самом месте Красной площади, где обезображенные останки его дяди стрельцы втаптывали сапогами в землю… Какое ужасное время пришлось пережить ребенку — царю! А теперь все это опять повторяется…

— Скоро ли! — с тоскою и отчаянием повторял он. — Скоро ли!

— Нету, государь, еще не скоро, потерпи, — успокаивал его Головкин, — путина не махонька, без малого семьдесят верст, а то и все сто, пожалуй, будут.

От времени до времени слышались слабые стоны карлика, который, может быть, только оттого не падал с коня, что всего себя опутал конскою гривою. Только Мельнов скакал молча, не проронив ни одного слова.

Откуда-то ветром доносились звуки далекого благовеста. Вероятно, в каком-нибудь селе или монастыре звонили к заутрене, но далекий благовест этот казался Петру похоронным звоном. В каком-то полубреду ему чудилось, что это его хоронят, и в свисте ветра ему слышалось то, что во время ужасной резни во дворце, когда дядя Иван вышел с образом из-за золотой решетки, юродивый Агапушка тянул под окнами: