Царь Петр и правительница Софья - [21]

— Сказывай, немецкая муха, где твой отец? — рычал он.

Несчастный Михель, вися на воздухе, задыхался, а Кирша встряхивал его в воздухе и приговаривал: «Сказывай, немецкая муха, сказывай!»

— Тряси, тряси! — поощряли другие стрельцы. — Авось вытрясешь.

— Скажу! Скажу! — задыхаясь, проговорил несчастный.

Кирша бросил его на пол.

— А! Донял? Сказывай же: где отец? Где Данилка-дохтур.

— О-о! — слабо простонал допрашиваемый. — Я не знаю.

— Как! Опять запираться! Коли его, аспида!

— Вот же тебе! — И Кирша ударил копьем свою жертву.

Раненый испустил страшный крик, хватаясь за бок. Алая кровь брызнула из раны прямо на лицо лежавшей на полу матери несчастного. Та открыла глаза.

— О! — вскричала она страшным голосом. — Не убивайте моего сына, я все скажу.

Но было уже поздно. Сын ее корчился в предсмертных муках. В это время в палату вошла царица — вдова, Марфа Матвеевна, в сопровождении постельниц и остановилась в ужасе.

Стрельцы оторопели.

— Матушка-царица! Не взыщи, мы ищем твоих злодеев.

— Каких злодеев? — дрожа всем телом, спросила она.

— Данилку-дохтура… Он отравой извел царя — батюшку, Федора Алексеевича… Вот мы и ищем, да они вот не говорят.

Фрау фон Гаден припала между тем к трупу сына и глухо стонала.

— Ах, что вы наделали! — с ужасом указывала царица Марфа на свежие трупы.

— Матушка, прости! Они спрятали злодея — дохтура, мы и того… маленько их…

— Боже мой! Боже мой! — закрыв руками лицо, плакала царица.

— Матушка! Да мы ничевохонько, не сумлевайся: мы ни Боже мой! Мы только Данилку в розыск хотим взять: пущай повинится, чем он извел царя — батюшку… А они, вон, не сказывают, где схоронили его… Мы только вот немку попужаем маленько…

— Эй, ведьма! Вставай! — вскричал другой стрелец, трогая копьем обезумевшую от горя женщину.

— Да ты ее за косы! Не сразу коли, а то не скажет.

— Винись, немка! Сказывай, где твой муж?

— Да что на нее смотреть! Клади рядом с сыном змею подколодную.

Царица бросилась и остановила палачей.

— Так убейте и меня заодно! — вскричала она. — Коли они извели моего мужа, так, стало, и я его изводница.

— Помилуй, матушка, не клепли на себя.

На переходах послышался ужасающий шум. Раздавались радостные крики стрельцов и чьи-то отчаянные вопли.

— Нашли! Нашли лиходеев!

— Нарышкиных поймали! Все гнездо накрыли.

Действительно, по переходам вели старика Нарышкина, отца царицы Натальи и деда юного царя, а рядом шли, обливаясь слезами, три его несовершеннолетних сына. Шествием заправлял Цыклер.

— Не запирайся, боярин, — говорил он старику Нарышкину, — говори сущую правду. Надевал на себя твой сын Иван царскую диодиму, а, надевал?

— Не знаю, — был ответ, — всемогущим Богом клянусь, не знаю.

— А скифетро и державное яблоко брал в руки?

— И этого, видит Бог, не ведаю.

— Добро… Так мы ему сами розыск учиним: сказывай, где он?

— Хоть убейте меня, не знаю, — был тот же ответ.

— Мы и убьем… Любо ли, братцы? — обратился он к стрельцам.

Ответом был всеобщий крик: «Любо! Любо!»

— Батюшка! Родитель мой! Братцы мои родненькие! — послышался женский крик.

Это была сама царица Наталья. Услыхав, что нашли ее отца и братьев, она поспешила к ним на помощь.

Стрельцы посторонились и сняли шапки. Царица бросилась на шею к отцу. Все плакали.

Цыклер почтительно приблизился и заговорил мягким голосом:

— Матушка-царица! Не гневайся и не убивайся… На то Божья воля, чтобы родитель твой и братья положили живот свой за государское дело. Велико оно, государево дело… Мы пришли сюда по крестному целованию. Мы холопы его царского пресветлого величества: мы пришли разыскивать государевых недоброхотов. А кто государевы недоброхоты, те и наши недоброхоты… Иди, матушка, к государю, его царскому пресветлому величеству. А мы без тебя розыск учиним над государевыми лиходеями. Коли они выдадут первого бунту затейщика, Ивана Нарышкина, да Данилку-дохтура, мы живота их не лишим. А буде они не выдадут нам затейщиков, мы лишим их живота гораздо, по крестному целованию, на чем мы крест целовали нашему государю, его царскому пресветлому величеству.

Наталья Кирилловна, Нарышкины и стрельцы слушали молча, пока говорил Цыклер. Наконец царица прервала его.

— Добро, я доложусь о том великому государю, — сказала она, силясь подавить волнение и страх, — что его царское пресветлое величество укажет, то и учиним. А вам бы того своею волею чинить не гораздо, и то ваша вина.

Видимое спокойствие царицы озадачило стрельцов. Им и в самом деле пришло в голову: как же это они все делают без государева указу?

— Добро, государыня, — сказал в свою очередь Цыклер, — мы будем ждать государева указу до утрея.

С его стороны это была притворная покорность. Он должен был дождаться ночи: что ему прикажут оттуда.

Стрельцы тотчас же очистили дворец, но караул вокруг него оставили по-прежнему.

X. Данилка-дохтур и Нарышкин

Ранним утром следующего дня какой-то оборвыш в одежде нищего и с пустой сумой через плечо из Марьиной рощи пробирался к Москве. Истомленное лицо его выдавало крайнюю усталость, а может быть, и голод. Видно было, что это уже старик; но изорванная, облезлая меховая шапка была так сильно надвинута на глаза, что лица нищего нельзя было разобрать, тем более, что подбородок его был обвязан рваным платком. Нищий опирался на суковатую палку и, казалось, боязливо оглядывался по сторонам. Он, можно сказать, не шел, а тихонько крался. По всему можно было думать, что нищий провел всю ночь в пути и теперь не чаял дотащиться до Москвы.