Царь Петр и правительница Софья - [19]

— А! Фрейлен Модеста! Фрейлен Иоганна! Мои невесты! — с улыбкой встретил их Лефорт.

— Гутен абенд! — присели девочки.

— Вы что, майне киндер? — ласково спросил Монс.

— Мама прислала нас прощаться, спать пора, — сказала старшая.

— Ах, папа! Еще рано, — надула губки младшая, — я совсем не хочу спать.

Отец засмеялся, с любовью трепля девочку за плечо.

— У, огонь! — ласково говорил он. — Вот и девочка моя — огненная.

— А разве есть и огненный мальчик? — спросила она.

— Есть, майн кинд.

— Какой же он, папа?

— Огненный.

— Ну, уж! Ты всегда, — надулась девочка, — я говорю, кто он?

— Не скажу, майн кинд: узнаешь, спать не будешь.

— Нет, папа, скажи: я буду думать о нем и усну.

— Ах, Анхен, — вмешалась старшая сестра, — я знаю, о ком говорит папа. О нем, о маленьком кениг Петер.

— Фуй! — брезгливо сказала Анхен.

— Вот как! — засмеялся Лефорт.

— Какова наша кенигин! — улыбнулся добродушно и Гордон. — Почему же он тебе не нравится?

— О! Он барбар московит, — презрительно передернула плечом бойкая Анхен. — Он говорит, что терпеть не может девочек.

Все засмеялись. Но в это время послышался осторожный стук в крылечную дверь. И хозяин, и гости тревожно переглянулись. Кому бы это быть? Стук повторился настойчивее. Хозяин тихонько подошел к окну и глянул вниз.

— Ба! Да это наш друг фон Гаден. Что бы это значило? Надо пойти отворить ему… А вы, майне киндер, спать, спать… шляфен зи воль…

Девочки присели и убежали к себе наверх.

Через минуту Монс ввел нового гостя. Это был мужчина лет шестидесяти, седой, с большою лысиной. Лицо его изобличало сильное волнение или испуг. Войдя в комнату, он в изнеможении опустился на стул.

— Что с вами, мой друг? — с участием спросил хозяин.

— О, я пропал! — слабым голосом отвечал пришедший и с отчаянием схватился за голову.

— Что же случилось? — спросил Гордон, подходя к нему.

— Меня ищут стрельцы… хотят убить… говорят, будто я отравил царя..

— Но может быть, это только болтают?

— Нет… вот… сами прочтите…

Дрожащею рукою он вынул из кармана измятый листок бумаги и подал Гордону.

— Вот тут все… одних уж убили…

Гордон расправил листок и стал читать:

— Список царским злодеям… Бояре, князь Юрий Алексеевич Долгорукий, князь Григорий Григорьевич Ромодановский…

— Этого уж убили с сыном Андреем, — пояснил фон Гаден глухим голосом.

— Князь Михаил Юрьевич Долгорукий, — продолжал Гордон.

— И этот убит, и старик отец убит.

— Что за варвары! — невольно вырвалось у Лефорта.

— Читайте, генерал, — слабо вздохнул фон Гаден.

— Кирилл Полуехтович Нарышкин, Артамон Сергеевич Матвеев…

— Изрублен в куски, — снова пояснил Гаден.

— Иван Максимович Языков, Иван Кириллович Нарышкин, постельничий Алексей Лихачев, казначей Михайло Лихачев, чашник Семен Языков, думные дьяки, Ларион Иванов…

— Убит.

— Дохтур Данилка немчин…

— Это я, — глухо сказал пришедший.

— Но тут еще много, — заметил Гордон, пробегая глазами список.

— Да много что-то… Только что мне делать?

Гордон задумался. Все прочие молчали. Все ясно видели, что кровавая драма только начинается. А какой будет ее последний акт, этого никто не мог сказать. Пока только один «немчин» попал в список обреченных на смерть. А если зверь разлакомится первой кровью? Если после Кремля пойдут на Кукуй? У Гордона немного немецких рейтаров… Но, что загадывать об этом! Надо во что бы то ни стало спасти обреченного уже на заклание… Гордон выпрямился.

— Вам здесь оставаться нельзя, — сказал он, подходя к фон Гадену и кладя руку ему на плечо, — по крайней мере эти дни, пока звери не напьются крови… Похмелье скоро настанет. Вам надо спасаться вплоть до конца этого похмелья: надо уйти совсем из слободки и из Москвы.

— Но как уйти, вот вопрос! — со стоном спросил несчастный.

— Надо переодеться… Надо нарядиться русским, мужиком, нищим, надеть лапти.

— Скорее одеться странником, монахом… Они, эти варвары, уважают странников, — заметил Лефорт.

— И посох в руки, и котомку, — подсказал Монс.

В это время среди ночной тишины резко выкрикнул и затянул сильный мужской голос:

Наварю я пива пьяного,

Накурю вина зеленого…

Слышно было, что поет пьяный. Гости Монса переглянулись.

— Это поет стрелец, — сказал Гордон, — я эту песню знаю… Плохой знак…

— А что? — спросил тревожно Монс.

— Пить начали, теперь им удержу не будет.

Пьяный голос между тем пел, все более и более приближаясь:

Накурю вина зеленого,

Напою я мужа — дьявола,

Облоку его соломою,

Положу-то посередь двора,

Да зажгу его лучиною…

— А! Меня, стерва, лучиною! — сам же себе отвечал пьяный голос. — Я те покажу лучиною… меня-то соломою! Ах, ты, паскуда! А! Что выдумала…

— О, майн Готт, майн Готт! — отчаянно всплеснул руками фон Гаден. — Боже! Что за варварский народ… И зачем только я сюда приехал!..

IX. Облава на бояр

Утром следующего дня дворец московских царей представлял печальное зрелище. На половине юного царя и его матери слышались стенание и плачь. Наталья Кирилловна в тоске и ужасе ломала руки и без слов падала перед киотом, в котором всю ночь теплились лампады, освещая темные молчаливые лики женщин, в глубокой скорби стоящих у креста, на кресте тихо угасающий лик божественного страдальца. Она, царица Наталья, мучительно, хотя греховно, но невольно приравнивала свою скорбь к скорби этой женщины, стоящей у креста… А тот, за кого она трепетала, ходил хмурый и бледный из одного покоя в другой, останавливаясь перед окнами, открывавшими вид на постылый Кремль, и снова торопливо шагал из угла в угол, словно бы его душили эти стены, эта клетка. Казалось, он возмужал за один день, вырос, очерствел. Когда из дальних покоев царевен, сестер и теток, доносился плач, он только нервно хмурил брови.