Царь-оборванец и секрет счастья - [37]

Я растерялся.

«Тебе удалось послушать?» – написал я. Она покачала головой.

– Едва-едва. Как будто издалека. Но есть другие способы слушать. Я наблюдала, как дирижер машет палочкой и как музыканты следуют за этими движениями. Смотрела на Бланш и чувствовала, как через нее течет музыка. А потом я закрыла глаза и взялась за ручки кресла. Музыка была такой густой – как взбитые сливки.

Помолчав, она добавила:

– Забавно наблюдать, чтó Бог забирает у нас, правда? И что мы получаем взамен? Пока была молода и все слышала, я всегда любила музыку, любила слушать, как играет твой отец, любила пластинки, танцы. Но никогда не наслаждалась музыкой так, как на том концерте.

Я так увлекся ее описанием, что даже не заметил, как вошла медсестра. Принялась возиться с флаконами капельницы.

– Ой, как мило, – сказала медсестра, крупная женщина с копной светлых волос. – У вас посетитель.

– Это мой сын, – пояснила моя мать. – Младший. Он из Беркли – профессиональный сказитель.

– Сказитель, – повторила медсестра. – Как мило.

Я согласно кивнул.

– И у него красавица жена и двое чудных ребятишек, – добавила мама и сплюнула трижды через левое плечо: тьфу-тьфу-тьфу. Было и комично, и трогательно видеть, как она сплевывает, чтобы не сглазить, даже умирая от рака. К счастью, медсестре недосуг было разговаривать, она доделала необходимое и ушла. – Ну а ты как? – спросила мама. – Как у тебя дела? Я тебе все выложила. Расскажи теперь ты, Джоэл. Я что-то не помню тебя таким тихим, – она пристально вгляделась мне в лицо. – Что-то не так, да? Ты не здоров.

Я кивнул. Она выдала мне всю правду, и теперь мне придется поделиться своей.

– Почему ты молчишь? – переспросила она. – Не сказал ни слова с тех пор, как пришел.

Снова взялся я за доску и написал: «Я потерял голос». Вид у мамы сделался растерянным.

– У тебя ларингит? – спросила она.

Я помотал головой. «Рак», – написал я.

Она прочла это слово, потом еще раз, и удивление уступило место ужасу.

– Рак? Ничего не понимаю. Когда? Как это?

Посыпались вопросы. Десяток. Я старался изо всех сил, писал, стирал, снова писал, пока она жестом не прервала меня и не показала на маленькую черную коробочку рядом с кроватью. Я взял ее, открыл. Внутри оказался крошечный микрофон на длинном шнуре, тот самый, что мы когда-то задействовали, безуспешно пытаясь вести беседу в ресторане.

Я покачал головой. Как нам это сейчас поможет?

Она воткнула конец провода в другую коробочку, подсоединенную к ее слуховому аппарату.

– Попробуй тихонько шептать и хорошенько артикулировать, я тогда, может, что-нибудь услышу.

Я попробовал. Мама ждала – она ничего не слышала, а я шептал: «Проба, раз, два, три…» Но тут она просияла, словно ей в голову внезапно пришла идея. Она потянулась к аппарату и включила его. Ее слуховой аппарат пронзительно взвизгнул, мама, покрутив какие-то ручки, настроила его, и визг утих.

– Попробуй теперь.

Я прошептал фразу, преувеличенно четко выговаривая каждое слово. На этот раз она удовлетворенно кивнула.

– Звук такой, будто ты на вершине горы, далеко-далеко. Но если будешь говорить медленно, я тебя услышу.

Я вдохнул поглубже и начал. После каждой фразы я ждал, когда у нее на лице возникнет понимание сказанных слов. Если понимания не возникало, я повторял снова, старательно растягивая губы. Всякий раз, когда слова добирались до ее слуха, я видел, как они воздействуют на маму. Они надрывали ей сердце. Она слушала и все больше темнела лицом. Смотреть на это было мучительно – всякий раз, останавливаясь, чтобы перевести дух, я слышал голос, вопивший у меня в голове: «Какого черта ты творишь? Мало того, что мама умирает, она еще и должна все это выслушивать?»

Но я уже не мог остановиться. Мы нарушили «правило хороших новостей». Моя жизнь в ее глазах сейчас была подобна горящей картине. Это живописное полотно она хранила в мыслях много-много лет. Я хорошо это знал, поскольку сам же ее и писал – тщательно и подробно – с самого детства. Эта картина складывалась из моих наград, достижений, концертов – «Портрет Успешного Сына». Теперь эту картину пожирало пламя.

Договорив, я позволил себе то, чего не позволял ни разу с того самого утра, когда проснулся без голоса. Я заплакал. И моя мама сделала то, чего не делала никогда, сколько я себя помнил, – обняла меня. Больная, умирающая от рака, она обнимала меня, заботилась обо мне так, как бывало только в моем детстве.

Так мы просидели долго. Я не хотел уходить. Я обрел мать. Мы не сказали ни слова – даже не пытались. Незачем. Мы оказались в той точке жизни, когда слова не нужны.

Стемнело. Я видел, что мама уже без сил. Ей надо было поспать. Я отпустил ее, поцеловал в лоб. Она кивнула, понимая, что пришло время отпускать. И все же она сидела с таким лицом, какого я не видел никогда прежде. Словно она заново стала матерью.

Я вышел из палаты. Когда дверь закрылась, я взглянул на маму еще раз через маленькое окошечко. «Это моя мать, – сказал я себе. – Моя мать». Мне нравилось звучание этих слов. И пока смотрел на нее, снова услышал ее голос из давно ушедших лет. Она произнесла те же слова, что и много-много раз прежде: «Дверь закрылась – окно откроется».