Царь Мира - [6]

Вахтер в театре знал Сергея и пропустил его, царственно махнув ладонью.

* * *

Зал был пуст, только директор театра Евгений Сергеевич Батанов сидел в партере в третьем ряду. Сергей подсел к нему, они пожали друг другу руки, и Сергей шепотом спросил: «А где Эдик?» Батанов кивнул в сторону ложи, прилегавшей к сцене, и Сергей увидел в ней Власова. Тот сидел вполоборота к нему, уставившись на сцену. То, что увидел там Сергей, немало изумило его. Три балерины стояли рядышком, чуть поодаль от них в длинном черном платье, с гордо вскинутой головой — Алина, у противоположного края сцены, уперевшись в пол бутафорским мечом и ссутулившись, застыл Медведев, один из ведущих актеров театра. Неподалеку от него, в глубине сцены, стояло пианино, и за ним сидел Давид Каган, лучший, а вернее, единственный городской композитор.

— Попробуйте еще раз, — сказал Власов незнакомым Сергею резким и пронзительным голосом. — Входит Макбет.

Каган повернулся к клавиатуре, и зазвучал негромкий вальс. Медведев выпрямился, вложил меч в ножны и тяжелой поступью прошел на середину сцены.

Макбет.

Чем заняты, ночные вы чертовки?

Все.

Нельзя назвать.

Макбет.

Откуда бы ни шли

Познанья ваши, я вас заклинаю

Тем, что творите вы, ответьте мне.

Пусть ваш ответ повалит колокольни,

Утопит в океане корабли,

Прибьет хлеба поднявшеюся бурей,

Деревья с корнем вывернет в лесах,

Обрушит крыши замков на владельцев,

Пускай перемешает семена

Всего, что существует во вселенной,

Ответьте все равно на мой вопрос!

Первая ведьма.

Так спрашивай.

Вторая ведьма.

Задай вопрос.

Третья ведьма.

Ответим.

Первая ведьма.

Ты хочешь знать ответ из наших уст

Или от высших духов?

Макбет.

Пусть предстанут.

Первая ведьма.

Кровь свиньи, три дня назад

Съевшей девять поросят,

И повешенного пот

На огонь костра стечет.

Все.

Мал ли ты или велик,

Призрак, покажи свой лик.[1]

Каган ударил по басовым клавишам, изображая, видимо, гром, а затем снова заиграл вальс, но уже быстрей, и Сергей вдруг сжал подлокотники кресла. Странная это была музыка. Красивая и нежная мелодия вдруг то искажалась какими-то бесовскими интонациями, то замедлялась и делалась зловещей, то вдруг звучала на октаву выше и становилась похожей на детский смех. Три балерины, они же ведьмы, кружились в танце, а Алина свободно вальсировала по всей сцене, соблазнительно выгибаясь перед тяжеловесным Макбетом — Медведевым.

— Стоп, стоп! — раздраженно прервал Власов и повернулся в зал. — Евгений Сергеевич, так невозможно. Мне нужно проводить все репетиции при полном антураже, — все должно быть, как я изложил в плане постановки.

— Помилуйте, Эдуард Васильевич. — Батанов даже поднялся с кресла, словно нерадивый ученик, распекаемый учителем. — Я еще даже не успел толком прочесть весь план постановки, но это же немыслимо. Мы пригласили девушек из балетного училища, Давида Самойловича…

— Да к черту! — вдруг оборвал его Власов. — Нельзя на этом раздолбанном пианино играть, да и вообще нельзя эту музыку играть на пианино! Давид, я же говорил тебе! Нужен оркестр, камерный, струнный, нужны электроорган и челеста,[2] мы же говорили с тобой, Давид! Я в гробу видал пианино и фортепьяно, мне нужно глиссандо,[3] ты сам же это прекрасно понимаешь, надо струнные и деревянные духовые, нужно, чтобы звучало это соприкосновение земли и космоса, а оно в этой трагедии сильнее, чем в других!

— Я понимаю, — спокойно отозвался Давид, пожимая плечами и с улыбкой глядя на Сергея, словно обращаясь к нему за поддержкой. — У меня аранжировано для камерного оркестра, челесты, электрооргана, но ты же сам понимаешь, что людей надо пригласить, дать им аванс, им надо разучить партии — да ты сам пойми, я чуть ли не сутками работал, чтобы сделать аранжировку, а быстро хорошо не бывает…

— В самом деле, Эдуард, — вмешался Батанов, почувствовав, что не он один в недоумении, — куда ты гонишь? Актеры текста не выучили, и толком ничего не понять, что ты здесь понаписал! — Батанов потряс листочками, испещренными записями. — Это просто немыслимо, у нас денег нет, да и не разрешит никто, пойми, мы не в Большом театре…

— Да не хочу я больше все это слышать! — взорвался Власов. — Сто лет одно и то же! Театр должен быть большой, иначе это не театр, а дешевый балаган! Вы поймите, мне нужно создать у актеров определенный настрой, иначе они не сыграют, они просто не смогут. Мне нужно все, что способствует созданию этого настроя.

— Да вы их просто загнали, голубчик, — возразил Батанов, вспомнив, что он все же директор и что никогда еще Власов не говорил с ним в таком требовательном тоне, — вы им даже не объяснили, чего вы, собственно, хотите. Может, они и без антуража сыграют — пока, на репетициях…

— Нет, не сыграют, — раздосадован но прервал его Власов, — этим нужно жить, чтобы сыграть как надо.

— Да я же не могу из-под земли достать в одночасье все, что вы просите. Тут такие спецэффекты нужны — мы же не Голливуде, у нас нет миллионов долларов на постановки. Надо иметь чувство реальности, Эдуард.

— Плевать на реальность, — вдруг спокойным, но зловещим каким-то тоном сказал Власов. — Мне все это нужно, любой ценой. Хотите, сдавайте все комнаты фирмачам, хотите — заложите весь театр, в долги влезайте, валяйтесь в ногах у спонсоров, но мы должны это сделать, иначе… — Он поднял руку, словно хотел махнуть ею в отчаянии, но потом ударил изо всех сил по барьеру ложи. — Ничего не будет иначе, — устало сказал он.