Царь Мира - [136]

— Нет, ваше величество, — смущенно сказал Мак-Гроу, невольно улыбаясь в ответ.

— Там Флинт кричит, то есть не сам Флинт, он мертвый как бы, а его голос: «Дарби! Дарби Мак-Гроу, подай мне рому». Я до сих пор это помню. Ладно, Алексей. — Эдик внезапно повернулся к Клюкину. — Он останется с нами. Я его буду звать Дарби. Дарби Мак-Гроу. — Он снова повернулся к шотландцу и положил руку ему на плечо. — Будешь работать у меня, Дарби?

— Да, ваше величество. Клюкин просто развел руками.

* * *

После сорвавшегося покушения, не устраивая долгих расследований, Эдик выдвинул ультиматум богатейшим семьям арабского мира, облегчая задачу Илье. Теперь они должны были в трехдневный срок выплатить указанные Булавиным суммы и обеспечить их доставку в царскую резиденцию в России. На этот раз Илья составил поименный список, а Власов заявил, что неисполнение этого указа закончится плачевно для «восточных интриганов», так же как и любая новая попытка покушения. Увидев этот указ, Клюкин мрачно заявил Эдику, что ни одна служба безопасности не спасет его, если он будет плодить врагов с такой страшной силой. Власов только рукой махнул: «Пошли они все!..» Указ был выполнен, и по самым скромным подсчетам полученная сумма составляла не менее четырех миллиардов в долларовом эквиваленте. Богачи, стиснув зубы и памятуя о печальной судьбе Шарафа, поделились с Власовым своими богатствами, но никто не знал, сколько денег наиболее самолюбивые из них вложили в разработку мер по уничтожению Царя.

Попав первый раз в исправительно-трудовую колонию, Самарин клялся, что больше не повторит такой глупости и не потеряет свободы. Потом, по зрелом размышлении, он понял, что тюрьма — не самое страшное в жизни. Она многому учит. И потом, сколько нужных знакомств он, Самарин, завязал в тюрьме!.. Но оказалось, он ошибся, и хуже заключения в четырех стенах действительно ничего нет.

В больничной палате, под присмотром полусумасшедшей старухи, глядя на труп единственного сына, Самарин испытывал нечто новое для себя — атрофию чувств и ощущений. Он, казалось, перешагнул тот барьер душевной боли, стыда, горя, за которым должны были наступить шоковое состояние и смерть. Но он не знал еще, что можно умереть, оставаясь при этом внешне живым.

Он равнодушно смотрел на труп Владимира, равнодушно ходил под себя, равнодушно ел, пил и спал. Как ни странно, единственное, к чему он был еще не безразличен, то есть единственное, что продолжало связывать его с жизнью, была обезумевшая старуха.

Она жила в больнице. Почти весь день она сидела у постели умиравшей дочери. По вечерам она шла к Самарину. Давала ему еду, воду, убирала за ним. Так продолжалось пять дней.

Труп Владимира начинал разлагаться и уже издавал ощутимый запах. Но никто не смел вмешиваться в происходящее. Все боялись этой палаты, прикованного к постели Самарина, зловеще парящего эфэла, а больше всего — омерзительной старухи, угрюмо ползущей по коридору, похожей на старую больную крысу.

На шестой день она заговорила с Самариным. Подождала, пока он поест, потом вдруг достала из засаленного кармана бесформенной фуфайки какой-то предмет, развернула его — и он блеснул в лучах заходящего солнца. Это была бритва.

— Дочка умирает, — сказала она. — Ты ее переживешь. Мне ведь нужно будет дойти от ее палаты до твоей. Только закрою ей глазки и пойду. А ты как услышишь — ногами я шаркаю, — так и знай, смерть твоя идет. Я к тебе каждый день прихожу. А в тот день приду в последний раз. Я вот это взяла, — она взмахнула в воздухе бритвой, так странно смотревшейся в морщинистой коричневой ладони, и ощерилась давно беззубым ртом с пожелтевшими, сиротливо торчащими клыками, — я тебя по кускам буду резать. Сперва то отрежу, потом это. Мне ведь Царь запретил тебя убивать, пока дочка жива. Вот я и жду. А то бы сегодня начала. Хочется мне уже начать тебя убивать. Царь запретил. И я вот другое придумала.

Старуха попыталась, видимо, захихикать и начала издавать какие-то кашляющие звуки. — Я сынка твоего на куски порежу. Вот сейчас и начну.

* * *

Спустя минут десять, когда главврач Корниенко с тремя другими врачами и медсестрами шли по этажу, делая вечерний обход, из палаты Самарина раздался странный звук. Это был вой, тонкий, жалобный, монотонный, почти нечеловеческий, от которого волосы вставали дыбом. Он звучал несколько секунд, потом обрывался и снова возобновлялся с равномерными, машинными интервалами.

— Господи, — прошептал главврач, — это что такое?

Две медсестры испуганно прижались к стенке. Нервная система человека отказывалась выдерживать этот звук.

Корниенко замер у палаты Самарина, потом решился и шагнул к двери.

— Не входите! — крикнула медсестра.

Он взглянул на нее, распахнул дверь. Сначала он увидел его лицо, лицо Самарина, белое-белое, с приоткрытым ртом и застывшими глазами. Старуха стояла у кровати. В одной руке она держала бритву с красным лезвием. Во второй… Корниенко не сразу понял, что она держит во второй руке, ему поначалу даже показалось, что у него двоится в глазах, потому что он видел еще одно бледное мертвое лицо. Но это было лицо не Самарина, а его сына. Обезумевшая старуха отрезала мертвецу голову и держала ее за волосы перед глазами отца.