Царь и поручик - [67]

Лермонтов только махнул рукой.

— Ничто не поможет. Если б разразилась гроза… Я даже сказать тебе не могу, как я жду эту грозу.

Они ещё с полчаса проговорили друг с другом о разных предметах. Ничто и никак не относилось в этих разговорах к предстоящей дуэли. Казалось, оба об ней и забыли.

Наутро — Лермонтов ещё был в постели — явились Васильчиков с Глебовым. Только для виду, как показалось Лермонтову, они попытались склонить его к примирению. Он рассердился.

— Я сказал вчера Александру, чего я хочу от того. Нет — будем драться.

— Но ты же этим ещё больше задеваешь его честь.

— Э, что он понимает в чести, кроме того, чему его выучили?! А я его переучу. Поняли? Хотите заняться сами? Пожалуйста, на отсрочку я согласен. Сегодня же уезжаю в Железноводск, и до пятнадцатого вы можете образумлять его как хотите: целых два дня в вашем распоряжении. Пятнадцатого же я буду утром. Назначить час и место — ваше дело.

…Пятнадцатого рано утром он был в Пятигорске. Оба секунданта, казалось, имели огорчённый и расстроенный вид. Мартынов, по их словам, решительно отказывался от примирения.

В ресторации собралась вся компания, за исключением Глебова, которому, как секунданту противной стороны, быть с ними вместе было неудобно.

Лермонтов был в таком настроении, в каком его давно уже никто не видел. Его фантазия по части всевозможных дурачеств, шуток над теми, кто только попадал в его поле зрения, была поистине неистощима. В конце концов он так заразил, начинил всех своею весёлостью, что смеялись теперь чуть ли не каждому его слову, чуть ли не каждому жесту. Он пододвинул к себе с накрытого стола все тарелки, и всем это показалось очень смешным. Потом по очереди одну за другой он быстро, коротким сухим ударом ударял об голову и ставил на место. Тарелки оставались целы, но на каждой появилась тонкая черта трещины.

— Зачем это?

— Погодите — увидите, — ответил с загадочным выражением.

Когда прислуга собрала со стола посуду, Лермонтов приказал Магденко:

— Ты самый расторопный, выйди-ка в сад, посмотри под окном, что делается сейчас на кухне, и скорей доложи нам.

Магденко возвратился, покатываясь со смеху.

Надтреснутые тарелки, как только их опускали в горячую воду, немедленно лопались. В окаренках образовалась груда черепков. Естественно, что на кухне бранили и всячески грозили ни в чём не повинной прислуге. Об этом, к великому веселью собравшихся, и доложил Магденко.

— Надо всё-таки пойти возместить хозяину убытки, — сказал Лермонтов, когда взрыв хохота немного утих.

К столу вернулся как будто чем-то обеспокоенный и встревоженный.

— Саша, нам не пора? — обратился он к Васильчикову.

Васильчиков посмотрел на часы.

— Уже шестой.

Лермонтов налил себе бокал.

— Кто за что, а я за то, чтоб наконец разразилась гроза.

На него посмотрели удивлённо. Один Столыпин, протягивая свой бокал, сказал с улыбкой:

— За то, чтобы прошла гроза.

Этот бокал Лермонтов пил страшно медленно, рассеянным, отсутствующим взглядом устремясь куда-то вдаль. Вдруг, не допив его до дна, он озабоченно вскочил с места:

— Саша, пошли, пошли.

Васильчиков поднялся из-за стола. Кто-то сказал:

— А как же сегодня будет с Кисловодском?

— Я, может быть… — Лермонтов на мгновение задумался. — Нет, наверное, я сегодня не поеду, не смогу. Прощайте, друзья, желаю веселиться. Пойдём, Васильчиков.

Один Столыпин проводил их до дверей. В дверях, пожимая руку, он вдруг наклонился порывисто, в лоб, в губы поцеловал кузена.

Столыпин с грустной улыбкой смотрел им вслед и, только когда красная канаусовая [45] рубашка его кузена скрылась совсем из глаз, вернулся к столу.

— Трубецкой, — шепнул он, занимая своё место. — Мы тоже поедем за ними. Нужно только, чтобы не обратили внимания, переждём немного.

Воздух был душен и раскалён, тишина стояла такая, что было слышно, как где-то очень далеко, может, в Горячеводской, стучал топор. С севера из-за Машука ползла чудовищная туча. Тень от неё перекатилась через гору, тяжёлая и тоже горячая, дотекала до города.

Выезжая за ворота, Лермонтов, улыбаясь, сказал:

— Дуэль по всем правилам. Даже не захватили доктора. Значит, либо будем сегодня пить мировую, либо…

Он не договорил.

Вступая на край сползшей с горы тени, шарахнулась в сторону лошадь. Он поводом выправил её. Воздух был налит тяжёлым предгрозовым удушьем. Солнце уже касалось края тучи. Косые лучи его стрелами кололи засохший колючий кустарник.

— Термидор.

— Что? — удивлённо переспросил Васильчиков.

— Термидор, я говорю. Сегодня по французскому революционному календарю должно быть десятое термидора.

— А что тогда случилось?

Лермонтов пожал плечами.

— Ничего особенного. В пять часов дня десятого термидора в Париже на Гревской площади был обезглавлен Робеспьер.

— А, — протянул Васильчиков.

— Что «а»? Ты, чай, и забыл думать, кто такой Робеспьер.

— Ну вот ещё, — обиженно проговорил Васильчиков, — прекрасно помню. Самый добродетельный.

Лермонтов засмеялся.

— Действительно, оказывается, помнишь. Верно, верно, самый добродетельный, который хотел всех сделать добродетельными.

Невдалеке от них послышалось конское ржание. В стороне от дороги стояли дрожки, на которых уехал Глебов, рядом с ними была привязана осёдланная лошадь.