Бывший вундеркинд. Детство и юность - [39]

Отец, разговаривая со мной, часто употреблял в своей речи философские термины, как бы указывая на то, что именно философия должна стать сферой моей будущей деятельности, и всячески поощрял меня к занятиям по ней. Вот почему на второй год обучения в Тафтс я стал ходить на несколько курсов по философии и психологии, на которых преподавал профессор Кушман. В философии он был скорее любителем.

В большей мере на меня оказали влияние книги двух философов: Спинозы и Лейбница. Пантеизм Спинозы и псевдоматематический язык его теории нравственности помогли ему скрыть тот факт, что его книга является одной из величайших религиозных книг в истории человечества; и если читать ее последовательно, не отвлекаясь на аксиомы и теоремы, в ней обнаруживается восторженный стиль и проявление человеческого достоинства, а также достоинства всей вселенной. Что касается Лейбница, я так и не смог смириться с тем, что восхищающий меня беспредельно как один из последних мировых гениев философии, он в то же время был придворным льстецом, карьеристом и снобом, чем вызывал во мне презрительное к нему отношение.

Сильно разбавленный материал, преподносимый нам на курсах по философии и психологии, не выдерживал никакого сравнения с тем, что я читал вне программы этих курсов, и, в частности, с великолепными книгами профессора Уильяма Джеймса, ставшими для меня литературным лакомством в силу серьезности их содержания. Я узнал, что Джеймс был одним из кумиров моего отца, и прошло совсем немного времени, когда мне предоставился шанс навестить его в его собственном доме. Я не помню отчетливо подробности этого визита, но у меня осталось впечатление о дружелюбном, пожилом, бородатом человеке, который, видя мое смущение, был очень добр ко мне, и который позже пригласил меня посетить его лекции по прагматизму в Лоуэлле. Я действительно посещал эти лекции, и был очень рад, когда профессор Джеймс подарил моему отцу свою книгу, представлявшую собой собрание этих лекций. Позже я узнал, что, на самом деле, книга предназначалась мне, но ни Джеймсу, ни моему отцу не хотелось возбудить во мне тщеславие тем, что Джеймс вручил бы подарок мне непосредственно.

У меня сложилось впечатление, что прагматизм не был сферой Джеймса. В более конкретных материалах по психологии в каждом параграфе ощущалась его способность проникать в сущность предмета; но он никогда не был силен в чистой логике. В американской истории развития науки принято считать, что если Генри Джеймс писал свои романы как философ, его брат Уильям Джеймс изложил свои философские воззрения как романист. Уильям Джеймс был более, чем романистом, но, по всей вероятности, он был не таким уж сильным философом, как это принято думать, поскольку, на мой взгляд, его способность проникать в суть конкретного гораздо больше его способности к убедительному логическому изложению материала.

В течение моего второго года обучения в Тафтсе я нашел весьма интересным для себя посещение биологического музея и лаборатории. Смотритель дома, где жили животные, бывший также и сторожем, стал одним из моих близких друзей. Эти неприметные служители науки, без которых ни одна из лабораторий не могла бы функционировать, представляют собою совершенно удивительную группу людей, и особенно они вызывают интерес у мальчика, стремящегося в науку. Я решил попробовать себя в занятиях биологией. Я уже к тому времени посетил несколько экскурсий с профессором Ламбером и группой студентов на Миддлсекские водопады и в другие места и наблюдал, как они собирали лягушачью икру, водоросли и многое другое, что представляло интерес с биологической точки зрения.

Я уже давно проявлял интерес к биологии, и отцу хотелось выяснить, стоило ли мне специализироваться в биологии в дальнейшем. Мы вместе на поезде отправились в Вудз Хоул, где профессор Паркер с отделения биологии Гарвардского университета позволил мне попробовать себя в анатомировании налима. Все, что мне запомнилось, это то, что я не особенно успешно провел анатомирование, и через несколько дней над тем местом, где я работал, появилась надпись: «Здесь запрещается резать рыбу».

В свой последний год пребывания в Тафтсе я решил серьезно попробовать себя в биологии. Я поступил на курс Кингсли — сравнительная анатомия позвоночных. Кстати сказать, Кингсли был автором «Естественной истории», которая так сильно заинтриговала меня, когда мне было восемь лет. Он был маленьким, напоминающим птичку, энергичным человечком, одним из самых вдохновенных ученых из тех, с кем я познакомился в свой выпускной год. У меня не возникало проблем с работой в классе, поскольку у меня всегда было хорошее чутье в отношении систематизации вещей; но в анатомировании я слишком спешил и был чересчур неаккуратен. Кингсли присматривал за тем, чтобы у меня всегда было достаточно работы, и он дал мне задание анатомировать черепа многих рептилий, амфибий и млекопитающих, чтобы проверить, смогу ли я раскрыть их гомологические секреты. Но и здесь я слишком спешил и работал крайне неаккуратно. Я обычно проводил много времени в библиотеке лаборатории, где я читал такие книги, как «Материал для исследования изменчивости» («Material for the Study of Variation») Бейтсона.