Бывший вундеркинд. Детство и юность - [24]

Но более серьезными для меня оказались вторичные следствия поведения моего отца. Я часто выслушивал за обеденным столом и в присутствии компании высказывания отца о моей инфантильности и болезненно переживал это. В дополнение ко всему этому, я хорошо знал о недостатках отца моего отца, и во мне укрепилась мысль о том, что все его худшие черты пока скрыты в моем характере, и надо подождать лишь несколько лет, чтобы они проявились.

Теперь, когда я перечитываю воспоминания Джона Стюарта Милля о его отце, внешне создается впечатление о вполне добрых отношениях между ними. Но я-то знаю, что это не так, и когда я читаю написанные им несколько слов о раздражительности отца, я знаю точно, как следует понимать эти строки. Я уверен, что даже если его раздражительность была более завуалирована, нежели раздражительность моего отца, она оказывала не менее сильное воздействие. В книге Милля абзац за абзацем повествуется о том, что могло бы быть рассказом истинного представителя викторианской эпохи об обучении, очень напоминавшем то, что мне довелось пережить.

Мое обучение имело как примечательное сходство с тем, через которое прошел Милль, так и важное отличие от него. Обучение Милля было преимущественно классическим, поскольку в то время не было другой альтернативы для получения достойного образования. Поэтому Милль имел более широкое представление о классических предметах, чем я, и с более раннего возраста; но он начал свои занятия математикой намного позже, и его отец был менее авторитетным наставником в этом предмете. Мой же отец еще в ранней юности выказывал выдающиеся математические способности, которые он хотел развить во мне, начиная с того момента, когда мне исполнилось семь лет. Более того, к семилетнему возрасту я уже был способен читать книги по биологии и физике, что намного превосходило то, на что был способен сам отец в таком возрасте, и что было гораздо глубже по содержанию, нежели педантично классифицированная естественная история, доступная для мальчика Милля во время его экскурсий по местности.

Кое в чем мой отец напоминал Джеймса Милля: оба они страстно любили пешие прогулки и окружающую природу. Я полагаю, однако, что старший Милль не обладал талантом фермера, коим мой отец так гордился, и что мальчика Милля не принуждали так сильно, как меня, работать в саду или в поле. Что касается Милля и меня, для нас обоих прогулки с нашими отцами были обильным источником не только удовольствий от пребывания на природе, но и морального вдохновения, которое мы черпали, общаясь с образованными людьми и сильными личностями.

Похоже, что Милль-отец и Милль-сын сконцентрировали свои жизни вокруг вопросов этики. Они были выходцами из шотландской семьи, а каждый шотландец по праву своего рождения является философом и моралистом. Точно так же это право присуще и каждому еврею. И все же более импульсивный характер жителя Средиземноморья придает его способности философствовать и морализировать несколько иной тон, отличный от того, что присущ жителю севера.

Оба Милля являются двумя великими гуманистами истории. Карьера моего отца, пожалуй, так же сильно была мотивирована гуманистическими идеями. И все же корни его гуманизма отличались от тех, что были характерны для обоих Миллей, отличались точно так же, как различны между собой Иеремия Бентам и Лев Толстой. Страсть, испытываемая к человечеству Миллем-отцом и Миллем-сыном, была интеллектуальной страстью, полной благородства и праведности, но достаточно бесплодной из-за отсутствия эмоциональной заинтересованности в участи угнетенных. Умонастроение моего отца корнями уходило в философию глубокого сострадания к человечеству Толстого, которая сама по себе являла сострадание и самоотречение Индусского Святого. Короче говоря, оба Милля были приверженцами классицизма, вобравшими в себя сострадание, характерное для романтического периода, в то время как отец, хотя и воспитанный в классических традициях, был романтиком из романтиков.

Я не представляю, чтобы моего отца или меня самого мог так глубоко тронуть, как Милля-отца и Милля-сына, блестящий, но обдающий холодом, перевод Гомера, сделанный Александром Поупом. Поэзия, которая больше всего волновала моего отца и меня, это поэзия Гейне, с его устремлениями к прекрасному и с горечью, испытываемой поэтом, когда он слишком отчетливо начинает видеть противоречие между тем, что существует, и тем, во что он хотел бы верить. Я не могу представить, чтобы Милль считал Гейне чем-то большим, нежели нахальным выскочкой, хотя в книгах Милля вполне могут быть скрытые ссылки на Гейне, что, вероятно, может опровергнуть мои слова.

В переживаниях Милля и моих собственных присутствует нечто большее, чем просто параллельность, как в подробностях, так и в более общих чертах. Совершенно ясно, что как его, так и мой учитель желал не допустить того, чтобы мы принимали себя слишком всерьез, проводя политику навязывания скромности, что подчас приводило к систематическому уничижению. И понятно, что оба ребенка сочетали в себе глубочайшее уважение к своим отцам с внутренним ощущением некоторого лишения и обиды. И все же конфликт сына и отца проявлялся по-разному. Как Милль-отец, так и Милль-сын испытывал отвращение к какому-либо проявлению эмоций, что совершенно было не похоже на моего отца. Однако из воспоминаний Милля-сына о его обучении совершенно ясно, что в этом процессе присутствовали сильные эмоции, и они никоим образом не ослабевали из-за того, что отцу и сыну удавалось скрывать свои эмоции за фасадом бесстрастности.