Бывалый человек - [2]

— Это как так — черные? — спросили из-под телега.

— А как деготь, — и здоровые мужики. И среди них есть очень дельные мужики. Мы расспрашивали: то же самое, что у нас: кукурузу сеют, просо, свиней у них много. А вот птицы у них не те.

— Не те?

— У нас, скажем, эта мелочь — воробьи, скворцы, вороны. А у них пеликан-птица с носищем в полтора аршина.

Хоть и темно было, но рассказчик почувствовал, как один из слушателей усмехнулся, другой покачал головой. Он помолчал небольшое время, разрывая в золе уголек, — раскурил трубку.

— Да. Помню — сижу в бараке. Два земляка, — Иван Рындин, монтер, шофер, электритчик, словом — на все руки, да Алексей Костолобов пишут письмо на родину. А у меня живот болел. На воле — дождь, ветер, — скука. Вдруг входит прапорщик, весь мокрый, в грязи:

«Здорово, товарищи солдаты! Я, мол, прямо из Парижа, привез вам радостную весть: поздравляю с великой бескровной революцией…» И пошел и пошел чесать… Мы только переглядываемся. А Иван Рындин смекнул. Выступает и говорит без обиняков: «Этого мы давно ждем, отпустите нас теперь скорее на родину, потому что там без нас землю поделят». Прапорщик как вспыхнет: «Ах, сукины вы дети, говорю это вам в последний раз… Нет, ваш священный долг теперь сражаться до последней капли крови за свободу». Хлопнул дверью и ушел. Дивизию нашу сейчас же перекинули в глубокий тыл и там давай обрабатывать на митингах, чтобы мы домой не просились, а просились в бой. А мы разве им можем возразить, без культуры? У нас даже винтовки отобрали. Значит, опять умирать.

— А я бы убег, — сказали под телегой.

— Дура. Географии не знаешь. И что я вам скажу: эти господа в шляпах, которые к нам приезжали руками махать на митингах, хуже нам были военного начальства. Ей-богу. Несут чепуху, махнет тебе рукой на виноградники: «Вы, говорит, не забывайте, что эта почва родила Дантона и Камилла Демулена…» А нам все равно, кого она породила, мы правду хотим знать — кто русской землей распоряжается? Кто теперь хозяин?

Почему нас во Франции гноят? Зачем вы нас обманываете, раз мы некультурные?

Так мы зубами и лязгали до самых большевиков. А в ноябре, здорово живешь, загнали нас за проволоку. Поставили пулеметы. Голодный паек. И эти дамочки: мимо нас идет — погрозит кулачишком. Мы, конечно, бунт. Нас из пулеметов, из броневиков. Зачинщиков расстреляли по ихнему обычаю — у столбов. Вот тебе и русские орлы!

С земли поднялась рослая фигура с бородой от самых ушей, заслонила звезды. Поддернув портки, сказала:

— Я, ребята, сам за французов кровь проливал.

— Где это тебя угораздило?

— А на Мазурских озерах. Наших там тысяч сто побили.

Мужики помолчали. Дергач перелетел поближе и тыркал, казалось, где-то за телегой. Над краем степи в одном месте как будто просветлело, — это должна была скоро показаться луна.

— Сидели мы без малого год за проволокой на положении пленных, — опять заговорил рассказчик. — А у французов большая нехватка в рабочих руках. И мы замечаем — эти дамочки грозить бросили, ходят мимо нашего лагеря, присматриваются. Конечно, ребята наши крепкие, широкоплечие, работать здоровые… Что же без дела-то им сидеть? Только п…т за проволокой от дурной пищи.

— Это обыкновенное дело… (Из-под телеги.)

— Помолчи.

— Ну вот, эти дамочки — по-нашему женщины деревенские, вдовы — и начали наших брать на поруки. Сначала выбирали молодцеватых, в ихнем вкусе.

— Чтобы породу не портить.

— Совершенно верно. Носы наши очень им не нравились. Иной мужик — кровь с молоком, а нос — леший его знает что, а не нос: у иного — дуля, у иного пипкой, одни ноздри. Мы смекнули, стали в носах разбираться. Одному оттягивали, — ничего не вышло. Уставится дамочка на такой нос и не доверяет. Мы солдата проваживаем, хлопочем: гляди, мол, какой мужчина — сутки может косой махать, веселый, и жрать, мол, не очень здоров, а если ты насчет чего другого сомневаешься — первый на деревне жеребец.

И хочется ей, и — нос вот дался. Потом, конечно, и со всячинкой стали брать. Так многие ребята вышли из батраков в хозяева, женились на вдовах, хорошо стали крестьянствовать. А дамочки эти забыли, как и порожняком-то ходят: не поспевают рожать. Французы много дивились.

— А ты как же пристроился?

— Попал я к ведьме. Мужественная женщина лет сорока; хозяина на войне убили. Одним салатом, проклятая, норовила кормить. Орет весь день, как погонщик. За день наломаешься, а вечером она напьется красного вина и в ботинках лезет к тебе в кровать. Плюнул, вернулся в лагерь, и по причине примерного поведения отпустили меня на поденную работу, где я захочу. Надумали поехать в Марсель. Там встретился я с Алексеем Костолобовым и с Иваном Рындиным; он тоже от бабы ушел: попрекала его русским происхождением. Стали мы грузить пароходы. Заработали в скором времени на этой погрузке четыре тысячи двести франков, но опять-таки через свою некультурность: спины здоровы. Иван Рындин и говорит: «Не век нам, ребята, ящики таскать, давайте подыщем работу почище». Гимнастерки мы побросали, справили чистую оде-жу, рубашки с галстуками, шляпы. На это хлопнули без малого тысячу. Но на улице нас уже не толкают, придешь в кафе — «Гарсон, вян-блан!» Подбегает половой: «Кескевуле?» Значит — чего желаете? И тащит белого вина. И мы стараемся между собой говорить по-французски, не иначе.