Бюст на родине героя - [42]

Я принес Барби из ванной свой недопитый стакан «Столичной». Ее била дрожь, водка выплескивалась из стакана, и мне пришлось поить ее из рук, как ребенка. Цокая зубами по стеклу, она сделала несколько глотков и стала успокаиваться.

Мы легли под одеяло, я обнял ее и прижал к себе.

— Перепугалась? — спросил я шепотом.

Она кивнула и тихо заплакала, как тогда, когда она мне приснилась. И точно так же, как в том сне, я гладил ее теплые ноги и успокаивал, только мы были не в мчащейся по нью-йоркским закоулкам машине, а в мягкой постели под надежной охраной отчаянных Натановых бодигардов: выручая нас, они одного уже, не задумываясь, замочили, коли Натан прикажет, замочат еще десяток. Другой вопрос, зачем все это Натану, но это не сейчас, главное сейчас — мы с Барби в безопасности и вместе.

— Ну что ты, глупая, — нежно шептал я, — успокойся, все в порядке. Ты же там, на набережной, была молодцом. Не испугалась, сама ввязалась в драку. А здесь чего…

— Да, не испугалась… Скажешь, не испугалась… — всхлипывала Барби. Но она уже пришла в себя и улыбалась мне. — Я еще штанишки не застирала, после того как не испугалась.

Потом мы снова занимались любовью. Ох, как мы ею занимались!

Потом просто валялись и дурачились. Барби вышучивала мой книжный, старомодный английский: ну-ка повтори, как ты сказал, ой умора! И устроила мне настоящий экзамен по языку: прикладывала мою лапу к своей груди, животу, ягодицам и строго спрашивала, как это называется. Я отвечал, словно школьник у доски. И споткнулся лишь единожды, когда она запихнула мою руку себе между ног, а я смущенно назвал предъявленную часть тела, совершив при этом постыдную ошибку в произношении «u» в закрытом слоге. Отхохотавшись над моим произношением, Барби поинтересовалась, как это звучит по-русски, и мечтательно повторила за мной грязноватое словцо.

Потом она внезапно замолчала и задышала глубоко — я понял, что она спит. У нее вообще был дар засыпать мгновенно, как засыпают щенки: только что резвился, играл со своим хвостом — и вдруг ткнулся носом в теплое и тотчас засопел.

А я не спал и все думал. Сначала — о нашем похищении, об убитом при мне человеке: перед глазами маячила уткнувшаяся в руль неподвижная голова. Потом — о нас с Барби.

Я представил себе ее не со мною, а в объятьях мужика ее расы — могучего, жилистого, неутомимого, сравнил его с собой — немолодым, изрядно потрепанным. На кой ляд я ей? А что, если и впрямь все, что уже было между нами, а может, еще будет, дай Бог, чтобы было, куплено на Натановы деньги — с расчетом подмаслить меня, сделать уступчивым и сговорчивым должником. В чем уступчивым, на что сговорчивым? Не важно. Не об этом сейчас речь. Что, моя Барби — обыкновенная блядь, которую можно вызвать по телефону? За сотню или дороже — дела не меняет. Я в этом слабо разбираюсь, но, наверное, хорошая профессионалка может убедительно сыграть и нежность, и заботливость, и страсть. А что, ее отчаянная храбрость во время нашей переделки — это тоже игра? Любопытно, сколько берут, сколько надо платить за такую игру — со смертью…

И еще я думал о барьерах, которые нас разделяют и будут разделять всегда, — разные обычаи, традиции, культуры. Все тот же пресловутый языковой барьер: конечно, я научусь правильно называть заветное местечко, только никогда не смогу различать полутона Барбиной речи, не пойму, когда она искренна, а когда лукавит. И так и не узнаю, серьезна ли моя Барби или легкомысленна, застенчива или развратна, умна или не очень.

А может быть, так и надо — брать женщину, не зная, какая она, не пытаясь ее постичь. Может быть, достаточно (необходимо и достаточно), что ты ее хочешь, когда, кажется, нет уже никаких сил хотеть, что ты с ней моложе, чем на самом деле, что тебе с ней просто хорошо. Может, и впрямь лучше не понимать до конца друг друга из-за проклятого языкового барьера и так прожить долгие годы, оберегая друг от друга собственные маленькие тайны. Может, так и надо жениться — на иностранке?

Вот было бы шуму, если бы я привез в Москву черную жену. Вот был бы переполох в узком кругу, где я пользуюсь широкой известностью. А что, если и в самом деле взять ее в охапку и увезти?

Что ж, как справедливо сказано в том анекдоте, остается заручиться согласием английской королевы.

С этой мыслью я и уснул.

Глава 8

В последующие три дня я безвозвратно загробил свою репутацию.

Я слыл теплым и родственным человеком, но так и не навестил своего тяжело больного двоюродного дядьку, которого не видел десять лет и к которому клятвенно обещал заехать хотя бы на полчасика. Меня числили культурным, но я отказался от билета на бродвейскую премьеру и не попал в Музей Гуггенхейма. Наконец, меня не без оснований считали хорошим товарищем, а я пренебрег возможностью провести последние свои дни в Америке в обществе Шурки и Риты.

Трое суток я пробыл в сладком плену у Барби и не пытался из него вырваться.

Она как-то договорилась со старичком Костоломоффым, так что большую часть времени мы проводили в постели, выбираясь из нее, только чтобы поесть. Оказалось, что Барби вполне прилично стряпает. У плиты она ненадолго превращалась в матушку Барбару, но это меня уже не пугало. Я научился без труда вызывать обратное перевоплощение: достаточно было подойти к ней сзади, когда она стояла у плиты или резала салат, тихонько обнять, положить ей руку на грудь, как она начинала тяжело дышать и тут же с молниеносной быстротой стягивала с себя одежду.