Бюст - [19]

То, что надо, констатировал Сосницын, я его так накручу, что он льдинками потеть будет.

Дальше — перебесился. Много забавных мелочей про его нарциссизм и малодушие. Выяснилось, например, что Е. Н. стал увлекаться распусканием слухов. Он, именно он пустил громокипящий слух о том, что лауреат Государственной премии Ираида Евсеевна Извекова — запойная! А она — знаменитая режимщица, спортсменка и почти что святая. Никто не видал и не слыхал, чтобы почтенная И. Е. выпила больше тридцати граммов. И даже на ее триумфальном семидесятилетии, когда в Ермаковск стеклись мудрейшие, она не допила и своей первой рюмочки, ее театрально допил за нее академик Якобинцев: вот это помнили до сих пор!

Никто и не мог видеть, отвечал крикливым оппонентам Женечка, она пьет одна, вечерами, запершись в квартире и не отвечая на дверные и телефонные звонки. Попробуйте дозвониться ей вечером! И верно, озадачивались оппоненты, дозвониться невозможно.

Зачем Измайлов соврал — непонятно ему самому (со скуки, конечно), но Извекова доселе не ведала, кто нарушил ее душевное равновесие на полгода. Странные намеки окружающих, участливые лица, иногда — странные смешки, какая-то муть — не безумна ли я часом — и облегчение правдой от первой сплетницы факультета.

Узнаю, кто напакостил, говорила И. Е., прикажу того выпороть. Мои ученики меня уважат — выпорют! (Держись, выморочный доцент! Утонченный!)…

… — Я потому тебя терплю. Игорь Петрович, молвил, запинаясь. Женечка, — что сын твой Петя мне дорог. Я должен за него заступаться, кому еще? Он искупит мои грехи, он искупит твои смрадные грехи. Потому что в нужное время рядом с ним оказался я, измученный русский интеллигент. Вот секрет моего согласия с моей кармой. Ты же мой крест.

— «Жил-был шут Балакирев, — сказал Сосницын, — он жил при царе. Шутил там у него».

— Это я — шут Балакирев? — спросил Измайлов. — А ты у нас царь? Превосходно. Царь над мамонтами. Превосходно! Превосходно… А я шут.

— Нет, ты «мозголов», — сказал Сосницын, — ты нога хромому и глаз слепому. Ты светоч!

— Я уже открываю окна. Сюда, свежий ветер! — крепко выговорил Измайлов. — Вон из моего дома, чтоб не пахло тут твоим вызывающим парфюмом!

— «А ты губы не натягивай», — хладнокровно ответил Сосницын, — чуть я не забыл: как насчет книги по истории ермаковского водоканала? Взял заказ под тебя. Хлебная работа, дам двух батраков. Осилишь?

— Игорь Петрович, — сказал, топорща усы, Женечка, — я с вами оправляться на одном гектаре не стану, не то что дело иметь.

— Хорошо, — сказал покладисто Сосницын. Он взял со стола пустую бутылку и пошел к выходу.

— Сколько? — спросил Измайлов, стесняясь.

— Пятьдесят, — ответил Сосницын и открыл дверь.

— Шестьдесят, — сказал Измайлов.

— Шестьдесят, — сказал Сосницын.

— Куда же ты? — уныло спросил Измайлов.

— Принесу еще одну, — сказал Сосницын.

— Упырь, — сказал Измайлов: дверь за Сосницыным уже закрылась. Евгений Николаевич подумал и неверными руками нанес на переносицу моднейшие темные очки, доспехи робких…

…Их вторая встреча была решающей. Она утвердила регламент, по которому будут строится все последующие их посиделки, включая сегодняшние. И завтрашние, и до конца времен.

Измайлов хотел поставить опасного соседа перед флажками, показать бесконечную ограниченность Сосницына Сосницыну и распустить перья собственного величия.

Он затягивал его сразиться на территории высокой культуры. Говорил о недолгом счастье мародеров, от коих отрекутся собственные дети, предлагал обсудить причины и следствия падения нравов и т. д.

Потом — Сосницын проспал, почему — Измайлов вздумал просвещать его в устоях русского реализма девятнадцатого столетия. Он говорил о парадоксах истории и переменном токе контекстов. И закончил тем, что видеть мир по тем заветам и вести себя в соответствии с заповедями Достоевского и Толстого ныне чистейшей воды романтизм. И то слово в новом бытийном — антибытийном! — контексте теперь романтическое слово, замкнутый код гордых духовных изгнанников, доступный немногим натурам.

Особенно если у них есть свой миллион, сказал натерпевшийся Сосницын, когда Измайлов стал выдыхаться. Измайлов испугался и сбился. И Сосницын педантично поделился с ним своими нелицеприятными наблюдениями по анатомии современной непромокаемой интеллигенции, не забывая подливать Измайлову виски. Он знал, что ипохондрики…

— И взять, к примеру, тебя, Евгений Николаевич, сказал Сосницын: — ……………………………………………… благородный максимализм …………………… утонченный …………………………………………………………………………………………………… так последний сукин сын, вроде меня, не поступил бы ……………………………..………………………………………………………………………………………………!

— Как это омерзительно! И какие методы! Боже, почему я должен это слушать? И от кого! — возопил Измайлов.

Но Сосницын продолжал запускать свои персты в его раскрывшиеся раны. И парализованный его всеведением и напором Женечка сдавал редут за редутом.

А когда Измайлов совсем сник и совсем обиделся, и схватился за соломинку «благородный муж не ответствует на клеветы — покиньте его», Игорь Петрович предложил ему написать ничтожную заметку за баснословные пять тысяч, оплата хоть сейчас. И Измайлов, поломавшись, согласился.