Бытовое насилие в истории российской повседневности (XI-XXI вв.) - [54]

Издание более гуманных уголовных законов, которое уже началось в России, виделось Шашкову слишком медленным, поэтому он с нетерпением ожидал появления более мягких санкций против детоубийц, но в принципе даже таковые не считал решением проблемы. Вследствие этого он восклицал: «В деле детоубийства корни социального зла лежат гораздо глубже, чем думают юристы. А чтобы уничтожить известное явление, надо уничтожить саму причину, порождающую его. Тут никакие полумеры не помогут исправлению зла. Если мать убивает свое дитя в большинстве случаев из страха, голода и холода, то надо всех матерей накормить и одеть и т. д.»[466] Как и многие интеллектуалы его эпохи, освоившие основные политэкономические идеи XIX в., Шашков видел одну из важнейших социальных причин инфантицида в бедности народных масс. Ликвидация детоубийства, по его убеждению, возможна лишь через ликвидацию бедности, а это, в свою очередь, требует развития всей хозяйственной и общественной жизни в целом.

Наряду с порицанием одних лишь законодательных мер против инфантицида он считал бесполезной и современную филантропическую практику, связанную с созданием домов для подкидышей. Существование таких домов, по его мнению, не уменьшает числа детских смертей, а лишь откладывает их, да и то на непродолжительный период. Младенцы гибнут в них от плохого ухода и отвратительного питания. Часто малыши не получают грудного молока, их кормят из рук кашей и тюрей. Ссылаясь на мнение западных гигиенистов, Шашков утверждает, что болес полезным было бы молоко специально нанятых кормилиц, но для их найма требуются дополнительные средства. Однако ничто не заменит младенцу материнского молока, а чтобы оно было, необходимо добиться того, чтобы мать не бросала свое дитя.[467]

Самая важная причина роста числа детоубийств и подбрасывания детей в приюты, по мысли [Пашкова, кроется в несправедливом отношении общества к женщине. Моральное давление, которое оказывают на нее «фарисси-обыва гели», вынуждает женщин стыдиться своих внебрачных детей и вообще внебрачных половых связей. Общественная мораль и превращает их в детоубийц, толкая на путь преступления в надежде спастись от позора. «При этом, — писал он, — нужно еще вспомнить, что сплошь и рядом, внебрачно-беременные женщины принуждены скрывать свою беременность и родить где-нибудь в уединенном месте, в сортире, хлеве, на улице, на ветру, на морозе, без всякой посторонней помощи». Вот почему, считал он, такими женщинами движет не холодный расчет, они сразу переживают борьбу двух чувств — «эгоизма и материнской любви» [468]

Представление о врожденности у женщин материнской любви, или, как будет писать в начале XX в. зоопсихолог Вагнер, «материнского инстинкта»,[469] казалось [Пашкову не требующим доказательств. Мысль о том, что женщины просто могут не любить своих детей или не хотеть иметь детей, не приходила ему в голову. В этом месте своих феминистских рассуждений [Пашков, похоже, достигал предела, переступить который уже не мог. И все же стоит признать, что из писавших в царской России авторов-мужчин он более всех высказался в защиту женской эмансипации и именно с ней связывал грядущее решение проблемы инфантицида.

Показателен в этом смысле его общий вывод, сделанный в финале работы о детоубийстве: «Пока не изменятся социальные отношения, пока народные массы не поднимутся из бедности и не разовьются нравственно, пока не освободится женщина, пока современная цивилизация не вступит на более высокую ступень своего развития, — до тех пор ужасная болезнь детоистрсбления неизбежна, неизлечима, неискоренима, какие бы пожертвования ни делала филантропия для се предварения и каких бы мер ни выдумывали юристы для борьбы с нею».[470]

В целом, включившись в дискуссии об инфантициде, российские журналисты, такие, как [Пашков и Дорошевич, придали ей новую степень актуальности и остроты. Они сумели в ясной форме и эмоциональных выражениях указать на се социальные корни. Их тексты не были поверхностными сообщениями о скандальных случаях из современной жизни. Это был настоящий анализ.

Разумеется, нельзя утверждать, что в таких журналистских работах была исчерпана вся правда о социальной природе инфантицида. Многие сюжеты остались в стороне, но на них могли обращать внимание другие представители пишущей интеллигенции. Если для Шашкова вопрос о детоубийстве был лишь иллюстрацией к картине о непростых судьбах русской женщины, то другие авторы рассуждали о трудностях выживания незаконнорожденных, равнодушии матерей к жизням своих самых младших детей, изменениях в сексуальном поведении низов и т. д.[471]

И все же даже журналистские интерпретации не давали ответа на вопрос о том, что делать с проблемой инфантицида? Дорошевич намекал на важность ответственности мужчин за судьбы внебрачных детей, а Шашков говорил о необходимости социального прогресса и грядущего освобождения женщины. Во всех перечисленных случаях решение откладывалось на потом. А что же следовало предпринять немедленно?

Похоже, главное решение такого рода предлагали те, кто не имел голоса в происходящих дискуссиях, т. е. присяжные заседатели. Они просто голосовали за оправдание и помилование обвиняемых, когда, взвесив все факты и сведения, находили ту или иную жешцину-дето- убийцу достойной прощения. Что касается профессионалов, которые брались за перо, то они также отчаянно искали пути решения. При этом юристы и медики всякий раз били в одну и ту же цель. Первые неизменно подчеркивали важность совершенствования законодательства, а вторые все более склонялись к необходимости профилактики через предоставление помощи. Журналист Шашков мог вполне искренне откладывать решение проблемы детоубийства как социального зла на отдаленное будущее, однако для юристов вроде Таганцева и Фойницкого и для врачей, писавших на страницах «Архива судебной медицины и общественной гигиены», ожидание было непозволительной роскошью.