Быть похожим на Давида Сасунского - [14]

— Давид! Не уходи далеко — через полчаса мы отправляемся к тёте Соне! — вдогонку крикнула ему мать.

— Да, да — далеко не уходи! — попросил и отец, на миг оторвавшись от газеты.

— Хорошо!

Давид, радостный и возбуждённый, выскочил на улицу. Но — увы! — на улице не оказалось ни души. Не перед кем было покрасоваться в костюме, похожем на военную форму, если, конечно, не считать одной-единственной белой курицы, усердно возившейся в земле посередине дороги. Заметив Давида, она замерла на секунду, с оскорбительным равнодушием рассматривая мальчика своим оранжевым глазом, потом принялась вновь деловито копать яму в земле.

Давид снова оглядел безлюдную улицу и вдруг… упал духом. «Куда подевались все соседские мальчишки?» — подумал он. Да и вообще, какой прок в том, что он, подобно своему великому тёзке Давиду Сасунскому, всегда готов к славным делам и подвигам? Что он полон сил и желания помогать слабым и обездоленным? А где взять-то этих слабых и обездоленных? И Давид уныло поглядел на белую курицу, не обращавшую теперь на него ни малейшего внимания.

И вдруг, словно в ответ на его мысли, судьба сама послала ему слабое, беззащитное существо, которое, конечно же, нуждалось в его помощи, — достаточно было одного лишь взгляда, чтобы убедиться в этом: из-за угла, со стороны базара, появилась дряхлая-дряхлая старушка в армянском национальном костюме. На вид лет сто, не меньше. В правой руке у неё была суковатая палка, на которую она опиралась при ходьбе, левую оттягивала большая плетёная корзина, доверху наполненная яблоками и грушами. Согнувшись в три погибели под тяжестью своей ноши, старушка еле-еле волочила ноги. Заметив её, Давид сорвался с места и стремглав помчался к ней.

— Бабушка, — сказал он, ухватившись за корзину, — дайте я вам помогу донести!

— Не тронь, негодный мальчишка, не тронь! — завопила неожиданно на всю улицу старушка, не выпуская корзины из костлявой руки. — Не тронь, я тебе говорю, не тронь! — продолжала она истошно визжать. И вдруг… хвать Давида по спине своей палкой. На какой-то миг в глазах мальчика потемнело от боли, однако не такой он был человек, чтобы отступить от задуманного. К тому же он искренне верил в своё высокое предназначение на земле.

— Да я помочь вам хочу, помочь! — сказал он, стараясь вырвать у неё корзину.

— Эй, люди! На по-омо-щь! — завопила старушка точно резаная.

И тут, откуда ни возьмись, словно из-под земли, рядом со старухой возник долговязый мальчишка лет двенадцати-тринадцати — ещё один защитник слабых и обездоленных.

— Я те дам обижать глухую старуху! — заорал он вдруг и так двинул Давида в челюсть, что у того снова потемнело в глазах. — Я те дам обижать мою соседку!

На какую-то долю секунды Давид ошарашенно вытаращил на долговязого глаза, но, несмотря на явное неравенство сил, бесстрашно бросился на своего обидчика, и через минуту, сцепившись, мальчишки покатились по пыльной земле, изо всех сил дубася друг дружку.

— Ладно, Мартун-джан, оставь его, негодника! — прошамкала глухая старуха, пытаясь разнять мальчишек. — Он больше не будет хулиганить — хватит!

Противник был старше и, естественно, сильнее Давида, и поэтому через несколько минут он уложил Давида на обе лопатки. Усевшись верхом на мальчике, долговязый спросил:

— Ну, будешь ещё обижать мою соседку? Будешь?

— Никто и не думал её обижать, — буркнул Давид, шмыгнув носом.

— Ага, ври побольше. — И, отвесив последний тумак, долговязый отпустил Давида.

— Спасибо, Мартун-джан, спасибо, — поблагодарила старуха. — Защитил меня. А ты, часом, не домой, сынок? — Долговязый кивнул. — Тогда помоги мне донести корзину. Уж больно тяжела.

— Хорошо, Марьям-нани. — И, собрав рассыпанные по земле груши и яблоки, долговязый взял корзину в руки и зашагал рядом со старухой.

Когда они отошли прочь, слёзы обиды, злости и стыда навернулись на глаза Давида, но так как он никогда не забывал, что носит славное имя легендарного Давида Сасунского, то не дал им покатиться по щекам. Отряхнув пыль с одежды, он потёр ушибленные места, оглянулся вокруг: не видел ли кто? К счастью, единственным свидетелем его позора оказалась белая курица, которая в эту минуту стояла, неподвижно уставившись на Давида. Вдруг ему показалось, что в глубине её оранжевого глаза вспыхнули, заплясали весёлые искорки.

— Кыш! — топнул он на неё сердито. — Кыш! Нечего тебе глазеть на меня!

Курица испуганно взмахнула крыльями, отлетела далеко в сторону и с безопасного расстояния глянула на мальчика своим круглым глазом, теперь уже с нескрываемой насмешкой.

Когда Давид, толкнув калитку, вошёл во двор, отец его ещё сидел за столом, читал газету. Опустив её, он с изумлением посмотрел на приближающегося к нему сына.

— Вай, где ты так вывалялся?! Да ты посмотри, во что ты превратил свой новый костюм! Где ты его так замызгал, а?

Давид шмыгнул носом и виновато опустил голову, придерживая рукой оторванный нагрудный карман.

— Подрался? — с обманчивым спокойствием спросил отец и встал с места. — С кем?.. С кем, я тебя спрашиваю?

То ли от стыда, то ли по какой-то другой причине Давид, набычившись, упрямо молчал. И поскольку у его отца никогда не хватало ни времени, ни терпения на то, чтобы вызвать сына на откровенный разговор, он попросту подошёл к сыну и, схватив за левое ухо привычным движением (тем самым, каким он вечером заводит будильник), несколько раз крутанул его. Ухо Давида мгновенно покраснело, повисло свёклой у левой щеки, а от сильной боли у него в третий раз за последние полчаса потемнело в глазах, но и тут — по причине уже известной — он не проронил ни слезинки.