Быть подлецом - [2]

Внутри храм поразил Донована своим великолепием. Широкий неф с массивными колоннами украшали позолоченные рельефы с изображением святых. Витражи с библейскими сценами, резные боковые алтари, мраморные статуи и расписные изразцы оживали в солнечном свете. Чарльз ощутил восторг, пылкий, как любовь. Его всегда очаровывали те времена пламенной веры, когда храмы облекались золотом, когда гимн Творцу слышался в застывшей музыке готических шпилей и барочных архитравов. А что сегодня? Дух делячества и экономии проник и в архитектуру, современные храмы уподобляются баням или ратушам…

Месса давно закончилась, Донован поискал глазами епископа и вдруг увидел, как в боковой неф внесли дорогой гроб тёмного дерева, в охряных солнечных лучах блестевший франкфуртской чернью. Замелькали люди в трауре, и художник понял, что почивший был совсем не беден: публика на отпевании, судя по костюмам, явно принадлежала к высшим слоям общества, в оконных просветах и дверном проеме виднелись дорогие кареты и сновали слуги в ливреях.

Донован решил покинуть неф, но остановился при мысли, что отпевать знатного покойника мог и сам епископ Роберт. Однако он ошибся: из ризницы вскоре появился высокий священник в чёрной сутане с лицом астронома с портрета Габриеля Ревеля: огромный доминирующий нос, глубоко посаженные глаза цвета кассельской коричневой умбры. Кто-то за спиной Донована сказал, что это отец О'Брайен.

Но где же Роберт Корнтуэйт?

Первые ряды церковных скамей медленно занимали члены семьи покойного. Донован видел нескольких женщин под густыми вуалями, мужчины стояли в тени, держали плащи, пальто и шляпы в руках и пока не садились. Распорядитель похорон открыл крышку гроба, ризничий принёс и зачем-то поставил рядом большой подсвечник. Чарльз почувствовал, что ему совсем не место на чужой тризне, и, не желая уподобляться праздношатающимся и любопытным, медленно прошёл позади колонн к выходу. Он вынужден был на мгновение остановиться: навстречу шли две плачущие девушки в почти одинаковых платьях из тёмного вердрагонового шанжана, он уступил им дорогу, и тут неожиданно его взгляд упал на открытый гроб.

Чарльз замер, онемев.

На белых гробовых покровах покоился молодой человек лет двадцати. Волосы цвета газовой сажи оттеняли бледное лицо ангельских очертаний. Особенно удивлял разрез закрытых глаз: длинный, изогнутый у висков, усугубленный тёмными ресницами. Бледный рот с бесцветными губами завораживал классической строгостью, а на впалых щеках тон фарфоровой белизны переходил в голубоватый оттенок лиц мадонн Карло Дольчи, то ли неземной, то ли потусторонний.

Чарльз не мог оторвать взгляда от покойника, забыв обо всём.

Донован не мог сказать, сколько простоял так — неподвижно, зачарованный мёртвым ликом, но вдруг ощутил на плече тяжесть чьей-то руки и обернулся. Рядом стоял Роберт Корнтуэйт: тяжелое удлиненное лицо с большим носом, но, по контрасту, мягкие губы и очень умные глаза.

— Мистер Донован, рад, что вы приехали, — Корнтуэйт окинул Чарльза внимательным взглядом.

Донован растерянно кивнул в ответ, безумно сожалея, что придётся уйти: лицо мертвеца заворожило его и не отпускало. Как ни странно, Корнтуэйт словно понял его. Он тихо спросил:

— Вы были знакомы с мистером Мартином Бреннаном?

Чарльз смутился: мучительно хотелось остаться в храме, но ложь всегда претила ему.

Он покачал головой.

— Я… нет. Я никого в Шеффилде не знаю. Мистер Бреннан, вы сказали? Я не знал его, просто… — он опустил глаза, — это же рафаэлевский лик ангела, — прошептал он и столь же тихо спросил, — отчего он умер?

Епископ, видимо, подлинно был умён. Он неспешно взял художника под руку, подвёл к боковому алтарю, потом они поднялись на место органиста, откуда открывался совсем иной вид на мертвеца, правда, теперь фарфор лица отливал цинковыми белилами с толикой киновари и сиены, точнее, цветом алавастровых кипрских сосудов. Чарльз снова почувствовал, что не может оторвать от него глаз, пытаясь превратить шероховатую доску памяти в гравюру меццо-тинто, выскабливая и выглаживая фон, достигая постепенных переходов от тени к свету. Не упустить, запомнить глубину и бархатистость тона, богатство светотеневых оттенков этого небесного лика — ни о чём другом Донован сейчас думать не мог.

Между тем епископ, убедившись, что их никто не слышит, тихо ответил на вопрос живописца.

— Мистер Бреннан умер оттого, что перестал жить.

Как ни зачарован был Донован лицом в гробу, тон Корнтуэйта насторожил его: в ледяном спокойствии епископа проступило что-то сумрачное и гневное, словно он догадывался о чём-то весьма дурном, но по непонятной причине не хотел оглашать этого. Сами же слова, несмотря на их явную бессмысленность, вовсе не выглядели издёвкой, нет, в них тоже обозначилась какая-то скрытая тёмная логика. Чарльз отвёл глаза от гроба и внимательно посмотрел в лицо Роберту Корнтуэйту.

В глазах епископа чернела ночь.

— Вы хотите сказать, что он…самоубийца? — прошептал Донован.

Епископ пожал плечами. Его голос снова изменился, напомнив теперь менторский тон судейского крючка.

— Он был найден мёртвым в загородном доме Бреннанов на Дальнем выгоне. Но на шее не было петли, в теле — пулевого отверстия. Шеффилд славится своими ножами, но ничье лезвие его не оцарапало. Ничто не говорило и об отравлении ядом или газом, хотя именно это вначале заподозрили. Близкие противились вскрытию, но полиция в таких случаях умеет быть настойчивой. Но в итоге полицейский врач сказал именно то, что я вам уже сообщил: он умер