«Быть может за хребтом Кавказа» - [6]

Для старшего современника Пушкина — его двойного тезки Александра Сергеевича Грибоедова Кавказ, Азия были не столько призванием, сколько профессией и судьбой. Сложись обстоятельства иначе, он мог бы исполнять свою дипломатическую службу где-нибудь в Испании или Швеции, в общем — на Западе (как Ф. И. Тютчев). Однако знаменитый бытописатель послепожарной дворянской Москвы много лет провел в Тифлисе (где и было написано «Горе от ума») и Тегеране (где он нашел свой мученический конец). Его литературное творчество мало было связано с Востоком, его жизнь — самым тесным и фатальным образом. А можно ли оторвать первое от второго, даже если нет видимых связей? Для многих лучших людей России, для тех, кого называют мозгом или гордостью нации (а по-библейски — солью земли), Азия стала внешней средой их биографии, а стало быть, одним из главных условий их творческой или политической деятельности. Добровольно или насильственно они часть своей жизни провели в «русской» Азии: Радищев, Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Шевченко, Достоевский, Л. Н. Толстой, Чернышевский, Гончаров, В. И. Немирович-Данченко, Чехов, Горький, Бунин, Маяковский, Есенин и многие другие. Революционеры всех трех поколений — от декабристов до социал-демократов. И дело здесь не в механистическом воздействии пресловутой географической среды, а в тех культурно-психологических связях, которые устанавливаются между объективным и субъективным миром и которые крайне трудно уловить и тем более постичь.

Жизнь и труды Грибоедова были непосредственно связаны с той гранью русско-азиатских связей, которая называется колониальной политикой. На Кавказе и в сопредельных странах Ближнего Востока она отличалась своеобразием, о котором уже говорилось, но суть ее была неизменна. Автор бессмертного «Горя от ума» был ее незаурядным, хотя и неудачливым проводником. Его компетентность в области как восточной дипломатии, так и кавказской администрации была вне всякого сомнения. Автор Туркманчайского мирного договора в совершенстве владел персидским языком (вероятно, в какой-то степени знал и арабский), что по тем временам было редкостью для ответственных дипломатических представителей на Востоке; обычно они довольствовались услугами местных переводчиков (драгоманов). Грибоедов превосходно ориентировался и в кавказских делах; годы жизни в Тифлисе и близости к Ермолову не прошли даром.

Однако Грибоедов лавров не снискал ни в Тифлисе, ни в Тегеране. Его проект широкой колонизации Кавказа был забракован, а миссия в Тегеране закончилась трагически. В чем дело, нет ли здесь некоей закономерности? Я думаю, что есть.

Этот одареннейший, «замечательный», «государственный» (слова Пушкина) человек слишком выделялся из общего ряда, чтобы его блестящие способности нашли в николаевской России достойное употребление и признание. Он везде, будь то Петербург, Москва, Тифлис или даже Тегеран, попадал в такое положение, как Чацкий на балу у Фамусова. Может быть, потому, что Чацкий (как давно замечено) был отчасти его самовыражением^[4]. «Истеблишмент», утвердившийся в России в последнее десятилетие царствования Александра I и особенно в эпоху Николая I, не терпел в своих рядах неординарных деятелей, даже если они отличались несомненными талантами и верно ему служили. Они всегда были на подозрении в стране, где на фоне правящей бездарности даже посредственность выделялась в лучшую сторону, а по-настоящему способные люди гибли или, как исключение, отстранялись от дел (М. М. Сперанский, например). Впрочем, все это сказано в монологах Чацкого.

Не были ли Кавказ и Иран для Грибоедова самоссылкой, тем «уголком», который отправлялся искать «по свету» столь неприятный для Фамусова, его домочадцев и гостей заезжий визитер? Если и были, то Грибоедов напрасно двинулся на юг. Россия Фамусовых и Скалозубов преследовала его и в Азии. Самостоятельно мыслящих и действующих людей не жаловали и за хребтом Кавказа. Именно за эти качества попал в опалу А. П. Ермолов. Закавказский проект Грибоедова (и Завилейского) был провален, видимо, потому, что был рассчитан на гораздо более высокий, «цивилизованный» уровень руководства колониальной политикой (в ее политическом и экономическом аспектах), нежели тот, к которому привыкли российские держиморды. Инициатива и непреклонность, проявленные Грибоедовым-дипломатом, не нашли отклика у благоговевшего перед высочайшей волей Карла Васильевича Нессельроде, не совершившего за все сорок лет своего служения в ранге министра иностранных дел ни одного самостоятельного, инициативного поступка. Вазир-Мухтару не было оказано вовремя должной поддержки, и он погиб…

Словом, человек, по своим дарованиям, как никто другой, способный оказать немалые услуги государству в его кавказско-азиатской политике, не вписывался в систему и оказался бесполезен. Он стал жертвой косности и застоя, которые распространились на всю империю, на все сферы управления и государственной деятельности. Кавказская и ближневосточная политика не составляла, конечно, исключения. Чацкие и на Кавказе были лишними.

Тем более лишними в горах Кавказа и южнее были открыто несогласные, так сказать, диссиденты того времени. Они попадали туда разными путями. Неблагонадежных в военных мундирах, чей боевой опыт мог пригодиться, прямо или косвенно причастных к декабристскому движению, охотно отправляли под пули горцев, персов, турок. Некоторые из них (генерал И. Г. Бурцов, В. Д. Вольховский, М. И. Пущин, Н. Н. Семичев) упоминались Пушкиным в его «Путешествии в Арзрум». О романтике декабризма, талантливом поэте А. И. Одоевском подробно рассказано в настоящем повествовании Н. Я. Эйдельмана. Кавказ был единственным шансом для николаевских штрафников (так сказать, «второго ранга») как-то восстановить свой додекабрьский гражданский статус, положение в обществе, материальный достаток, наконец.