«Быть может за хребтом Кавказа» - [31]

Сегодня, с дистанции 160 лет, мы можем утверждать, что «строгость, жестокость» Ермолова были немалыми, но не превышавшими «обычного минимума», который, увы, соответствовал той эпохе и тем обстоятельствам.

Версия же об особой, исключительной жестокости этого полководца основывалась, по-видимому, на двух источниках, совершенно противоположных.

Во-первых, исходила от самого Ермолова: он слишком живо рассказывал и писал о своих делах, не скрывая в отличие от других командующих темных, кровавых черт завоевания. Сам называл себя «проконсулом Кавказа», прозвище возвращается к нему с обвинительным оттенком.

Во-вторых (и это, по-видимому, самое главное), представить Ермолова максимально свирепым входило в планы Николая I и Паскевича: таким способом легче было дискредитировать отставленного популярного деятеля и повысить акции нового командующего. Дибич не успел еще собрать никаких определенных статистических данных на этот счет, а из Петербурга прислали уже готовое, неоспоримое мнение.

Нужно ли доказывать, что гуманность, мягкость, доброта отнюдь не были отличительными свойствами николаевской политики? Недруга же (тем более пользующегося репутацией либерала, прогрессиста) желали представить особенно кровавым.

Еще и еще раз хотим быть правильно понятыми: не оправдываем, не идеализируем Ермолова, но хорошо знаем, сколько крови пролилось, например, во время кавказских войн, начавшихся через восемь лет после отставки генерала и продлившихся четверть века. Не оправдываем, а пытаемся исторически объяснить ситуацию: просто Ермолову царь не доверял как человеку иного склада, не декабристу, но с известной «левой репутацией». Еще раз вспомним Д. Давыдова — «никогда не пользовался особым благоволением царственных особ, коим мой образ мыслей, хотя и монархический, не совсем нравился». Как декабристы считали Ермолова своим, так и студенческий кружок Сунгурова в 1831-м заочно записал в единомышленники отставленного генерала; много лет спустя поляки спрашивали Герцена о «заговоре Ермолова» против царя…

Мы расстаемся с генералом до того дня, когда его посетит Пушкин. Это будет в мае 1829-го. Пока же, весной 1827-го, Ермолов сдает дела своему врагу и уезжает.

Как вести себя ермоловцам? Паскевичу без этих людей не обойтись, но каждый их шаг, каждое слово «за» или «против» Алексея Петровича им зачтется…

Князь Суворов, внук полководца, на офицерском обеде у Паскевича произносит тост за Ермолова.

H. Н. Муравьев: «Солдаты, узнав о смене любимого ими начальника, роптали. Гвардейские офицеры стали толпами ездить к [отъезжавшему] Ермолову и тем показывали ему преданность свою».

Эти гвардейцы оказались на Кавказе в наказание за косвенное участие или сочувствие «14-му декабря»! «Полагали, что оно дойдет до государя и что гвардейские офицеры сии… пострадают от благородного порыва, подвигнувшего их к сему поступку» [РА, 1889, № 9, с. 76–77].

Мы привели свидетельства близких к Ермолову людей; разумеется, они горою стоят за своего…

С другой стороны, бедные армейские офицеры, целиком зависевшие от службы, уповали на новое начальство. Кроме того, H. Н. Муравьев был недоволен грузинским обществом, которое «сразу передалось Паскевичу», — отзвук прежней распри между Ермоловым и грузинской знатью, пытавшейся отстаивать свои аристократические вольности.

Что же Паскевич?

Окончим чтение грибоедовского письма к Бегичеву (от 9 декабря 1826 г.), где «два старших генерала» ссорятся, с подчиненных же перья летят: «Кто нас уважает, певцов истинно вдохновенных, в том краю, где достоинство ценится в прямом содержании к числу орденов и крепостных рабов? Все-таки Шереметев у нас затмил бы Омира (т. е. Гомера. — Н. Э.), скот, но вельможа и крез. Мученье быть пламенным мечтателем в краю вечных снегов. Холод до костей проникает, равнодушие к людям с дарованием; но всех равнодушнее наш сардар; я думаю даже, что он их ненавидит. Посмотрим, что будет. Если ты будешь иметь случай достать что-нибудь новое, пришли мне в рукописи. Не знаешь ли что-нибудь о судьбе Андромахи^[14]. Напиши мне. Я в ней так же ошибся, как и в Алексее Петровиче» [Гр., т. III, с. 196].

Итак, Грибоедов в Ермолове ошибся: речь идет о дарованиях, к которым равнодушен сардар (восточное прозвище генерала). Сказано как будто в ответ на ермоловское сравнение Грибоедова с Державиным (оба «непригодны к делам»).

Ермолов не использовал, не предлагал истинного дела, возможно, уже в ту пору посмеивался над талантом не только государственным, но также и литературным (два года спустя пожалуется Пушкину, что у него от чтения Грибоедова «скулы болят»).

«Двойники» не выдерживают взаимного отражения — один в другом. Их разделяет деятельность, жажда деятельности…

Ермолов при всех его благодеяниях — препятствие на пути грибоедовского честолюбия. Теперь же Грибоедов готов примкнуть к партии Паскевича, препятствующей честолюбию Ермолова. Той партии, где Грибоедову уготовано поприще, деятельность. (Этот мотив неоднократно рассматривался в недавних работах С. А. Фомичева и А. А. Лебедева.)

Многие ермоловцы, как уже сказано, остались служить при Паскевиче, да у них и выхода не было: идет война, в отставку не увольняют. Иные вскоре блестяще отличатся: адъютанты, друзья и помощники опального Ермолова — Муравьев, Граббе, Воейков, Шимановский… Они проделают несколько кампаний, получат чины и ордена от нового «сардаря», но не отрекутся от прежнего: Ермолову постоянно пишут, при случае навещают, останутся близкими; у генерала на них обиды нет! Денис Давыдов, кузен, навсегда останется и другом Ермолова, хотя в 1827 г. писал: «Я готов был все забыть и все простить, если бы только дали мне хотя какую-либо команду. Право, я служил бы лихо, несмотря что начальник другой…» [Давыдов. Соч., т. I, с. 163].