«Быть может за хребтом Кавказа» - [30]

И вот все знали о нем: он выскочка, бездарен и дурак. Дураком его трактовали ближайшие люди уже через день по отъезде от него.

…Никто не принимал его всерьез. Только у купцов висели его портреты, купцы его любили за то, что он был на портрете кудрявый, толстый и моложавый.

Есть люди, достигающие высоких степеней или имеющие их, которых называют за глаза Ванькой. Так, великого князя Михаила звали „рыжим Мишкой“, когда ему было сорок лет. Ведь при всей великой ненависти Паскевич ни за что не мог бы назвать Ермолова, всенародно униженного, Алешкой. А его походя так звали, и он знал об этом. И сколько бы побед он ни одерживал, он знал, что скажут: „Какая удача! Что за удачливый человек!“

А у Ермолова не было ни одной победы, и он был великий полководец.

И Паскевич знал еще больше: знал, что они правы» [Тынянов I, с. 237–238]^[13].

Когда же очень уж льстили, называли «гением», то Паскевич, согласно рассказу Давыдова, отвечал: «Що гений, то не гений, а що везé, то везé» [Давыдов, с. 501].

Обвинения, предъявленные Ермолову, — не подготовился к войне и разъярил местных жителей — нельзя, однако, просто откинуть по той причине, что их выдвигают «дурные люди» — Паскевич и Николай.

К тому же мы еще не выслушали Грибоедова.

В том самом, уже цитированном письме Бегичеву от 9 декабря 1826 г. находим: «С Алексеем Петровичем у меня род прохлаждения прежней дружбы. Денис Васильевич этого не знает: я не намерен вообще давать это замечать, и ты держи про себя. Но старик наш человек прошедшего века. Несмотря на все превосходство, данное ему от природы, подвержен страстям, соперник ему глаза колет, а отделаться от него он не может и не умеет. Упустил случай выставить себя с выгодной стороны в глазах соотечественников, слишком уважал неприятеля, который этого не стоил» [Гр., т. III, с. 68].

Из-за чего же «прохлаждение»?

Ведь совсем недавно писалось: «начальник мною любимый», «оригинален и необыкновенно приятен».

Очевидно, от подчиненных требуют выбора: за кого они из двух генералов, как оценивают события? Прохлаждение с Ермоловым означало потепление с Паскевичем; и вот уж Грибоедов замечает, что прежний начальник «слишком уважал неприятеля».

Позднейшие историки признавали и признают (ссылаясь на разные суждения современников), что Ермолов действительно медлил, проявлял нерешительность, узнав о вторжении персов. Почти не вызывает сомнений, что С. И. Мазарович, русский поверенный в Персии (начальник Грибоедова во время его первой службы в той стране), не предупредил вовремя Тифлис о готовящемся нападении Аббас-Мирзы (сводку данных см. [Попова, с. 78–79]).

Итак, Ермолов попал впросак?

«Причину его апатии, объясняет крупный кавказовед Вейденбаум, надо искать в другом месте: он чувствовал себя на подозрении» [ИРГ, арх. Вейденбаума, «Ермолов»; см. также: Кавтарадзе, с. 95]. Ему было труднее удерживать фронт против Николая, Дибича, Паскевича, нежели против армии шаха. Если бы война случилась при Александре I, благоволившем к Ермолову, то, с огромной долей вероятия, после нескольких недель отступления и несогласованности командующий собрал бы разъединенные силы и опрокинул неприятеля. Временный неуспех Ермолова отнюдь не был фатальным: Аббас-Мирза вторгся в июле, а в сентябре уже была победа при Гяндже; боевые качества, ермоловская выучка русских солдат сыграли первостепенную роль во всех последующих войнах за Кавказом.

Не фатально для войны, но фатально для военачальника…

Второе обвинение — чрезмерная жестокость. Тема деликатная… В ответных рапортах Ермолов признавал случаи наказаний, казней, но требовал сопоставить число его жертв с расправами предыдущих наместников.

В цитированном письме Грибоедова к Бегичеву об этой «вине» Ермолова — ни слова (прежде, как помним, признавалось: «будем вешать и прощать»). Жестокость, страх горцев, пугавших детей именем «Сардарь-Ермулу», — все это было, но историки решительно не находят в 1826–1827 гг. массового народного движения против русских, будто бы вызванного персидским вторжением. Некоторые ханы, муллы (в Ширване, Шеки, Гяндже) поднялись навстречу персам, однако население их в общем не поддержало (см. [Ибрагимбейли, гл. II; Шостакович, с. 134]). Любопытно, что Дибич (присланный, как уже говорилось, для дискредитации Ермолова, но старавшийся быть объективным «в своих видах») 23 февраля 1827 г. в секретном докладе Николаю I сообщал: «Строгое обхождение генерала Ермолова со здешними грузинами и армянами, и в особенности с дворянством, восстановленным против него, тоже как в мусульманских провинциях прогнание ханов и строгость против беков; но вопрос, не имеет ли сие выгодного влияния на состояние нижнего работающего класса, различно разрешается лицами здешними».

Дибич писал о «прежней строгости его (о жестокостях до времени не мог еще получить ни одного доказательного примера)» [PC, 1872, № 7, с. 49–50].

Не имея, таким образом, никакого твердого мнения насчет особой жестокости Ермолова, начальник Главного штаба, однако, хорошо понимает, что царю нужно во что бы то ни стало представить зверем знаменитого генерала. Поэтому через десять дней после того, как Дибич признавался Николаю, что жестокость главнокомандующего еще не доказана, он же извещал Ермолова: «Его императорское величество с искренним прискорбием, усмотрев из отношения Вашего основательность слухов, дошедших до сведения Его величества, высочайше повелеть мне соизволил объявить Вашему высокопревосходительству, что меры к удержанию здешних народов в повиновении, самовольно Вами избранные и в противность объявленной Вам высочайшей воли, совершенно не достигли своей цели, чему служит явным доказательством внезапное оных возмущение при первом вторжении персиян в пределы наши; за каковое злоупотребление власти высочайше и повелено мне объявить Вашему высокопревосходительству именем Его императорского величества строгий выговор» [ЦГИАГ, ф. 2, оп. 1, № 1992].