«Быть может за хребтом Кавказа» - [22]

Грибоедов присматривается: Ермолов — образец далеко не идеальный; он не сделал многого, что, пожалуй, совершил бы другой правитель, владеющий и его опытом, и своим собственным.

Снова вспомним строки Бегичева: «Однажды [Грибоедов] сказал мне, что ему давно входит в голову мысль явиться… пророком».

При таком взгляде на самого себя нелегко быть «роскошной обстановкой штаба»; можно «когда-нибудь рассориться…»

И совсем было бы худо, если б досуги оставались ничем не заняты.

«Горе…»

Согласно довольно достоверному рассказу Булгарина, одним жарким азиатским днем Грибоедов в саду видит во сне весь план будущей комедии (см. [Булгарин, т. VII, с. 248]).

Гоголь вглядывается в русскую жизнь из Рима, Грибоедов — из другого экзотического края, помогающего понять отечество максимальною на него непохожестью.

«Горе от ума», начатое в Персии и Тифлисе и завершенное в России: обратим внимание на широчайшую известность пьесы с самого начала, с первых месяцев и дней.

О тиражах речь не идет — «Горе от ума» не было разрешено, лишь часть появилась в булгаринском альманахе «Талия» в начале 1825 г. (единственные сцены, которые автор увидел напечатанными при жизни).

Не тиражи — списки! Сознавая крайнюю приближенность всяких расчетов, все же можем по числу сохранившихся копий судить о многом. В десятках, сотнях списков ходили по стране пушкинские стихи — «Вольность», «Кинжал», «К Чаадаеву»; распространялись декабристские, рылеевские строки и строфы. Однако хождение двух бесцензурных сочинений было, так сказать, вне конкуренции — лермонтовское стихотворение «Смерть поэта», грибоедовское «Горе от ума».

Герцен знал, что говорил: «„Горе от ума“ наделало более шума в Москве, нежели все книги, написанные по-русски; после „Горя от ума“ не было ни одного литературного произведения, которое сделало бы такое сильное впечатление» [Герцен, т. IX, с. 139].

Булгарин сообщал (пусть преувеличивая): «Один из наших знакомых, проехав Россию несколько раз вдоль и поперек с тех пор, как сия комедия пошла по рукам в рукописи, уверял нас, что в России находится более сорока тысяч списков сего единственного произведения» [Сев. пчела, 1831, № 31]. Любопытно, что в печать постоянно просачивалась строчка-другая запрещенной комедии. Через два года после гибели Грибоедова один любитель, вырезая из газет и журналов цитаты и сверяя их с имевшимся под руками списком «Горя от ума», удостоверился, что не хватает только 128 стихов, чтобы составить полный печатный экземпляр комедии [Мещеряков I, с. 180].

В чем же секрет такого сверхуспеха, которого и сам автор не ожидал?

Талантливость, гениальность, удивительное, тончайшее соответствие тогдашним потребностям лучших, активнейших читателей. Позже, много позже критики заметят, что не только общественный порыв Чацкого, но и болтовня Репетилова могут быть поняты как авторский взгляд на декабризм…

В 1824-м, 1825-м и в последующие годы не было никаких сомнений: «Образ Чацкого, меланхолический, ушедший в свою иронию, трепещущий от негодования и полный мечтательных идеалов, появляется в последний момент царствования Александра I, накануне восстания на Исаакиевской площади, — это — декабрист…» [Герцен, т. XVIII, с. 180].

Гениально, пророчески угадана и форма, в которой общество более всего склонно принять передовые идеи, — поэзия (об этом особый разговор в III части книги).

Лучшая русская комедия… Судя по некоторым достоверным рассказам, Грибоедов сначала собирался написать нечто другое и даже находил, что «первое начертание было гораздо великолепнее и высшего значения, чем теперь». По всей видимости, сначала Чацкий был более героичен, таинствен — «вроде байроновского Каина, Манфреда или Чайльд-Гарольда» [Пиксанов, с. 280]. Однако замысел романтической трагедии как бы сам собою перешел в комедию, сатиру. Мы можем сколько угодно сегодня восклицать, что, дескать, слава богу, талант не дал Грибоедову возможности «испортить», байронизировать великую пьесу. Но кто знает, чего желал в глубине души достигнуть мастер? Во всяком случае, определенная его неудовлетворенность уже написанной комедией требовала новых попыток воплощения положительного идеала. Мечта о высоком, могучем герое-титане.

К тому же, купаясь в волнах настоящей славы, автор комедии уже как бы попадал в плен к своему творению. Дружба с младшим родственником — декабристом Александром Одоевским, можно сказать, возвышена и укреплена «Горем от ума». Декабристы устраивают на квартире Одоевского своеобразный цех по переписке комедии под общую диктовку, так что одновременно создаются десятки копий.

Сближение с Булгариным в немалой степени определяется ловкостью первого издателя «Горя от ума»; с Катениным же, не понявшим пьесы и ворчливо, зависитливо к ней придравшимся, — с ним при всех стараниях уж не может быть той прежней близости, когда из Персии писались теплые письма с арабскими строчками…

Самому Грибоедову после «Горя от ума» приходилось либо сочинять не хуже, либо не сочинять вообще…

Век спустя американский писатель, наверное никогда не читавший Грибоедова, сочинил важные строки, относящиеся и к автору «Горя от ума»: «Развратить большого писателя невозможно, потому что большой писатель всегда останется самим собою. Даже если бы он хотел запродаться, он все равно не смог бы, а, наверное, многие большие писатели и правда этого хотели, по крайней мере, им так казалось. Но большой писатель может застрять на месте… и при этом может утратить главное свое умение» [Вулф, с. 549–551].