«Быть может за хребтом Кавказа» - [20]

Чуть позже (в откровенных посланиях к другу Закревскому) генерал пишет об освобождении крепостных: «Мысль о свободе крестьян, смею сказать, невпопад. Если она и по моде, то сообразить нужно, приличествуют ли обстоятельства и время. Подозрительно было бы суждение мое, если б я был человек богатый, но я, хотя и ничего не теряю в таком случае, далек однако ж, чтобы согласиться с подобным намереньем, и собою не умножил бы общества мудрых освободителей» [там же, с. 34].

Здесь Ермолов почти что крепостник. К тому же не жалует заговорщиков: «Мне не нравится и самый способ секретного общества, ибо я имею глупость не верить, чтобы дела добрые требовали тайны» [там же, с. 35].

Но вот совсем другой Ермолов: в тех же дружеских письмах он неизменно именует Аракчеева Змеем (так же как Петра Волконского, начальника Главного штаба, — Петроханом); не раз вспоминает, что еще в молодости, при Павле, несколько лет пробыл в тюрьме и ссылке.

В чине полковника Ермолов столь дерзко держался с высшими, что они, говорят, мечтали, чтобы его скорее сделали генералом, и тогда уж не стыдно будет выносить дерзости; позже на него постоянно доносят за «снисходительное обращение с молодежью». Огарев заметит, что на Кавказе именно со времени Ермолова «не исчезал приют русского свободомыслия» [ПЗ, VI, с. 346].

Зато Николай I за два дня до вступления на престол напишет генералу Дибичу: «Вы… не оставьте меня уведомить обо всем, что вокруг вас происходить будет, особливо у Ермолова… Я, виноват, ему менее всех верю» [Шильдер, т. I, с. 251].

Кюхельбекер на закате жизни, в сибирской ссылке найдет стихотворный образ своего поколения:

Лицейские, ермоловцы, поэты…

Другой же декабрист, Цебриков, на Ермолова в обиде: «Он мог играть ролю Валленштейна, если бы в нем было поболее патриотизма, если б он при обстановке своей того времени и какого-то трепетного ожидания от него людей ему преданных и вообще всех благородномыслящих не ограничивался каким-то непонятным равнодушием, увлекшим его в бездейственность, в какую-то апатию. […] Ермолов мог предупредить арестование стольких лиц и потом смерть пяти мучеников, мог бы дать России конституцию, взять с Кавказа дивизию пехоты, две батареи артиллерии и две тысячи казаков, пойдя прямо на Петербург. […] Это было бы торжественное шествие здравого ума, истинного добра и будущего благополучия России! При русском сметливом уме солдаты и крестьяне тотчас бы сметили, что это война чисто была бы за них; а равенство перед законом и сильного и слабого, начальника и подчиненного, чиновника и крестьянина тотчас связало бы дело, за татарско-немецким деспотизмом остановленное неподнятым… Но Ермолов, еще раз повторяю, имев настольную книгу Тацита и Комментариев на Цезаря, ничего в них не вычитал, был всегда только интриганом и никогда не был патриотом…» [ИС, кн. 2, с. 241, 244–245].

Недоволен Николай I. Недовольны и декабристы. Во время допросов одни революционеры поведали о своих надеждах на генерала; Бестужев-Рюмин же говорил, что южане опасались принимать в общество Грибоедова, «дабы в оном не сделал он партии для Ермолова, в коем общество наше доверенности не имело».

Опасались в случае победы Ермолова-диктатора. Передавали фразу генерала о заговорщиках: «Без нас не обойдутся!» [Пушк. Восп., т. II, с. 172].

О Грибоедове также различные суждения: будто бы он сказал, что «сто прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России». И убежденность некоторых декабристов (или им сочувствующих): «Грибоедов наш»; «он знал все»…

С Грибоедовым, а также с Пушкиным, Денисом Давыдовым, Вяземским и многими другими свободными людьми, вероятно, происходило то, о чем полвека спустя напишет царю один революционер: «Ваше Величество, если Вы встретите на улице человека с умным и открытым лицом, знайте — это Ваш враг».

Горе от ума.

Грибоедов был, конечно, близок к декабристам, много ближе, чем Ермолов. Грибоедов написал комедию, где декабристы узнавали самих себя и противников; он, несомненно, мечтал о благих переменах в России.

За последние десятилетия благодаря трудам М. В. Нечкиной, В. С. Шадури и других исследователей было открыто, изучено очень многое, сближавшее Грибоедова с декабристами.

О тайных обществах знали все; впрочем (как заметил Пушкин), «кто же кроме полиции и правительства не знал [о заговоре]?»

Если бы у истории было всего два цвета — красный и черный, если бы в 1820-х годах действовал лозунг «Кто не с нами, тот против нас», тогда и Пушкин, и Грибоедов, и даже Крылов, Давыдов, Ермолов, конечно же, декабристы. Но тут выясняется, что необходимо четко определить понятия, что двухцветной истории не бывает. Между Пестелем и Аракчеевым огромное число оттенков; есть граница, за которой краска решительно меняется. Но если речь идет о декабристах в собственном смысле, о революционерах, заговорщиках, то это люди, желающие уничтожить самодержавие и крепостное право силою оружия, восстания…

Рядом же те, кто не верит, не очень верит или не всегда верит в спасительную формулу бунта, восстания: люди отнюдь не худшие, прогрессисты, «лицейские, ермоловцы, поэты». Без них,