«Быть может за хребтом Кавказа» - [21]

, нет тех, первых, это правда. Но опасно не различать. Этим неразличением постоянно грешат многие даже крупные специалисты: так хочется, чтобы всякий хороший человек 1820-х годов был декабристом, стоит ли копаться в тонкостях, усложнять?

Стоит! Ермолов, Грибоедов… Отнюдь не настаиваем, что их политические взгляды одинаковы; но их стиль, дух, остроумие, даже внешний вид таковы, что и власть и революционеры находят обоих не совсем теми или вовсе не теми, кем они являются.

От Грибоедова, автора «Горя от ума», ждут новых декабристских поступков. Если деспотизм «всегда столь ненавистен всем благомыслящим людям», значит, он ненавистен и Грибоедову. И от него кое-кто ждет прямого участия в бунте, «торжественного шествия здравого ума, источника добра и будущего благополучия России».

Еще были разговоры, будто товарищи старались спасти Грибоедова, гениального писателя, и поэтому берегли от слишком активного участия в заговоре (как Пушкина).

Тут полезно прислушаться к мнению декабриста Завалишина: «Для современников молодости Грибоедова и Пушкина они были совсем иные люди, чем для следующих поколений, которые смотрят на них сквозь призму последующих разъяснений из произведений и действий и еще чаще судят на основании позднейшей уже их деятельности» [Гр. Восп., с. 140–141].

Все сложно, очень сложно, многоцветно…

Заканчивая, наконец, длинное сравнение удивительного генерала и еще более необыкновенного чиновника, еще раз повторим: похожи, иногда очень похожи — умом, талантом, хитростью, знанием, самоощущением; сближены Кавказом, Персией, декабристскими ожиданиями.

Похожи — и внимательно приглядываются друг к другу. «Кажется, что он меня полюбил», — пишет Грибоедов, но прибавляет: «Впрочем, в этих тризвездных особах нетрудно ошибиться» [Гр., т. III, с. 35]. Осведомленный чиновник докладывает Дибичу и Николаю I: «Более всех Ермолов любит Грибоедова за его необыкновенный ум, фанатическую честность, разнообразность знаний и любезность в обращении»; но следует важное добавление: «Сам Грибоедов признавался мне, что Сардарь-Ермулу, как азиатцы называют Ермолова, упрям, как камень, что ему невозможно вложить какую-нибудь идею. Он хочет, чтобы все происходило от него и чтобы окружающие его повиновались ему безусловно» [Гр. Восп., с. 288].

Однако при всех оговорках — отношения хорошие. С глазу на глаз генерал и чиновник переходят на «ты». Грибоедов не устает извещать друзей о Ермолове: «Что это за славный человек! Мало того, что умен, нынче все умны, но совершенно по-русски, на все годен, не на одни великие дела, не на одни мелочи, заметь это. Притом тьма красноречия, а не нынешнее отрывчатое, несвязное, наполеоновское риторство; его слова хоть сейчас положить на бумагу. Любит много говорить; однако позволяет говорить и другим…» [Гр., т. III, с. 35–36].

В другой раз Грибоедов оценит шефа лаконичнее: «Один из умнейших людей в России» [Гр. Восп., с. 153].

Наконец, последнее по времени суждение поэта о генерале, уже после перемены царствования в начале ермоловской опалы: «При Алексее Петровиче у меня много досуга было, и если я немного наслужил, так вдоволь начитался» [Гр., т. III, с. 198].

Много досуга — иначе говоря, Ермолов не пользовался грибоедовскими дарованиями. Один из осведомленных кавказцев замечает, что «у Ермолова Грибоедов составлял только роскошную обстановку его штаба» [Гр. Восп., с. 157].

Сам же Ермолов, кажется, имел обыкновение сопоставлять Грибоедова с другим поэтом-чиновником — Державиным. Великого стихотворца XVIII в. генерал знал лично и утверждал: «Державину нельзя верить […] он был фантазер и неспособен к делам». О Грибоедове же говаривал, что он, «как Державин, не был способен ни на какое великое дело» [Ермолов. Материалы, с. 393, 423].

Неприязненные слова, впрочем сказанные Ермоловым позднейшим, уже в опале, отставке. Труднее услышать, понять, как они ладили до ухода генерала на север.

Из документа, с которого начался наш рассказ, видно, что Грибоедов жалуется: Ермолов «не сильно поощрял… не очень использовал…»

Но, кажется, до поры до времени Грибоедов не слишком обижался. Мало того, Ермолов ведь хотел его наградить за вывод дезертиров из Персии, но Петербург не захотел.

Мы знаем также, что Грибоедов несколько лет наблюдает, учится, все сильнее увлекается возможностями, которые открываются для умного государственного человека на краю империи:

«Какой наш старик чудесный […] как он занимателен, сколько свежих мыслей, глубокого познания людей всякого разбора, остроты рассыпаются полными горстями, ругатель безжалостный, но патриот, высокая душа, замыслы и способности точно государственные, истинно русская, мудрая голова. […] Это не помешает мне когда-нибудь с ним рассориться, но уважения моего он ни в каком случае утратить не может» [Гр., т. III, с. 183].

Фигура «кавказского Ермолова» может быть сопоставлена с позднейшими прогрессивными сибирскими администраторами — Муравьевым-Амурским, Корсаковым. На окраине, где до царя далеко, разрешено многое, чего не простили бы в столицах или центральных губерниях. Пограничным генерал-губернаторам даются особые привилегии, разрешается привлекать к службе ссыльных, производить смелые эксперименты…