Былое и думы собаки Диты - [7]
А эти — «хозяева» — и сами соглашаются, что в прихожей на собак все натыкаются, наступают им на лапы и их же ругают, что они путаются под ногами. Но что, мол, поделаешь, если в наших домах такие маленькие прихожие.
И тут я вспомнила, как я сердилась на Ма за то, что она не хотела, чтобы я спала на диване. Теперь-то я ее простила, ведь им вдвоем и так тесно на диване — Ма и Па, а у меня такое замечательное удобное место в самом лучшем углу самой главной комнаты.
Хотя я все равно не понимаю, что уж такого страшного, если я немножко полежу на диване, когда Ма нет дома.
А однажды эти «хозяева» спорили, как надо собак за непослушание наказывать, и я ушам своим не поверила: моих милых, таких воспитанных друзей-собак стегают поводком, сажают в угол на цепь, запирают в темной ванной.
Я просто захлебнулась от возмущения. В нашей семье никто никого не наказывает. Однажды я нечаянно цапнула Рыжушу за ногу — она на меня немножко наступила, и я огрызнулась. Но это же не потому, что я ее наказала, я сама испугалась и сразу же бросилась зализывать царапину.
А Рыжушу Ма когда-то, еще меня не было — это Ба при мне рассказывала — поставила в угол, наказала, а Рыжуша расплакалась и сказала:
— Можно же по-человечески объяснить, по-хорошему! — и Ма попросила у нее прощения.
А про меня Ма вычитала в книжке «Как воспитывать собак», что можно непослушного щенка слегка хлопнуть по спине газетой, свернутой в трубку, и теперь, когда я не слушаюсь, говорит:
— Дита! Где моя газета? Вот я тебя отшлепаю! — и я сразу понимаю: дальше упорствовать нельзя.
А хозяин Японца сказал, что Японец так себя дома поставил, что его не то что газетой хлопнуть, его чтобы погладить, разрешения просить надо; перед ним вся семья на цыпочках ходит.
Я фыркнула. Тоже нашел чем гордиться: разрешения у него просить! Вот у нас — лучше всех! Мы — одна семья. А газету, свернутую в трубку, я еще когда-нибудь в клочки изорву.
Дни и вечера
Жить в нашей семье очень хорошо. Больше всего мне нравится жить вечером.
Нет, утром тоже неплохо. Первой встает Ба, ведь ей надо нас всех накормить завтраком. Ба я приветствую сдержанно, только бешено кручу хвостом и обнюхиваю ее тапки — мне запрещено кидаться к ней с поцелуями, да я и сама понимаю, что она старенькая, ее сбить с ног ничего не стоит.
Потом встает Па, я прыгаю около него и стараюсь лизнуть его в лицо. После завтрака он садится в кресло, я кладу голову к нему на колени, и он выкуривает сигарету. Сигаретный дым я терпеть не могу, но что поделаешь — за все хорошее надо платить, как говорит Ма.
Когда Па уходит, напряжение нарастает — я подхожу к дивану, где спит Ма, и начинаю пристально, изо всех сил смотреть ей в лицо. Я прямо гипнотизирую ее взглядом — проснись, проснись же! И чуть только у Ма дрогнут веки, чуть только она шевельнется, я вскакиваю на диван и начинаю всю Ма облизывать. Ма кричит, отбивается, но сделать все равно ничего не может.
Бывает и так: когда у Па после завтрака остается время, он сам выводит меня утром, чтоб дать Рыжуше подольше поспать. На обратном пути около нашего подъезда он снимает с меня поводок, и я стрелой взлетаю на пятый этаж, а сама уже вся дрожу от нетерпения и царапаюсь в дверь. Ба открывает, и тут я, уже без всякого гипноза, с размаху прыгаю на диван, оставляя на простыне грязные отпечатки. Вот тут гнев Ма бывает настоящий и продолжительный. Па слабо оправдывается: мол, опять забыли, рано сняли поводок, но мы-то с Ма отлично видим, что у него в глазах скачут чертики и он похохатывает про себя.
Рыжушу я никогда не бужу. Мне ее жалко — пусть поспит. Я только подхожу к ее двери и вжимаюсь носом в щель внизу, чтоб уловить ее запах, чтобы первой услышать, что она проснулась. И когда Рыжуша, заспанная, в пижаме, открывает дверь, тут уж я даю себе полную волю и радуюсь без оглядки.
Она тоже радуется, потом завтракает, и мы вместе выбегаем на улицу. Но погулять не приходится, потому что Рыжуша все время торопит меня:
— Ну, Дитуша, делай скорей свои дела!
Мы возвращаемся, и в передней, в моей кормушке, меня уже ждет завтрак. Он пахнет так вкусно! Это Ба постаралась.
Рыжуша сразу убегает в школу, я успеваю только слабо вильнуть хвостом, не отрываясь от кормушки.
Потом я растягиваюсь на пороге кухни и благодарно смотрю на Ба. Конечно, если бы она сделала малейший разрешающий знак, я бы тут же влетела в кухню и поблагодарила бы ее так, как только я одна умею, но она этого знака не делает.
Теперь остается только ждать, когда все вернутся домой. Конечно, я могу поиграть, у меня есть игрушки: резиновый мячик, «противотанковый еж», большая кость, которую я могу погрызть, но больше всего я люблю старый тапок Па, который он подвесил на резинке в дверном проеме.
Этот тапок как живой! Его только тронь! Он умеет подскакивать, кружиться, убегать от меня. А я ловлю его, у меня не получается, я злюсь, рычу и наконец прыгаю, вцепляюсь в него зубами и раскачиваюсь вместе с ним. Только я хочу перехватить тапок поудобнее, чтобы на лету погрызть хорошенько, как он опять вырывается.
Этот тапок мне разрешают рвать и грызть в надежде, что я больше ничего не трону. Но я все-таки трогаю, и если Ба не видит, грызу ножки стола, вылизываю обои, но все-таки больше всего мне нравится обнюхивать и кусать обувь.
