Былое и дамы - [8]

Я опять перелистала ее автобиографию в надежде найти разумное объяснение, но не нашла никакого ответа. И тогда я решила представить себя на ее месте.

ЛУ

В тот ужасный день Леля, придя, как всегда по вторникам, в часовню Гийо, случайно заметила, что старик-сторож не сидит на стуле у входа. Не придав этому значения, она поспешно прошла в заднюю комнату, где пастор давал ей уроки. Окно было зашторено и полумрак освещали лишь три свечи, горящие в узорном подсвечнике. Пастор стоял у зашторенного окна и, услыхав ее шаги, шагнул ей навстречу. Она подставила ему щеку для обычного поцелуя, но он неожиданно обхватил ее и впился губами в ее губы, пытаясь языком разомкнуть ей зубы. Она попробовала высвободиться, но он был гораздо сильнее и прижимал ее к себе все крепче. Руки его бродили по ее спине, спускаясь все ниже, а согнутое колено его втискивалось ей между ног, причиняя боль чем-то твердым и настойчивым. Но даже это не ужаснуло ее так, как ужаснуло его лицо, внезапно потерявшее все те вдохновенные черты, которые она так любила. Это было грубое и бессмысленное лицо, скорее похожее на звериную морду, а не на человеческий облик.

Леля испугалась. На секунду ей показалось, что она не устоит на ногах под его напором и упадет на твердые доски паркета. Не зная, как вырваться из тисков его рук, она сама разомкнула зубы, впуская внутрь его язык, и тут же их захлопнула. Пастор вскрикнул и на секунду ослабил хватку. Леля воспользовалась этим, с силой рванулась, оттолкнула его двумя руками и выскочила в часовню, совершенно пустую и гулкую. Выбежав из часовни, она почувствовала, что вся дрожит, как в лихорадке, и рухнула на стул сторожа, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой.

Неизвестно, как долго она просидела в полной прострации, пока дверь часовни не открылась, выпуская наружу пастора. Увидев ее, он слегка покачнулся и оперся ладонью о стену. Лицо его странно дергалось, рот кривился мучительной гримасой.

“Прости меня, Лу, умоляю, прости. Это был приступ безумия. Ты простишь меня?”

Леля подняла на него глаза, но не увидела ничего, кроме страшной звериной морды, искаженной похотью. Она поняла, что никогда не увидит его таким, каким видела раньше. Не сказав ни слова, она вскочила со стула и убежала.

На следующий урок она не пришла. И на послеследующий тоже.

МАРТИНА

Ну вот, теперь я могу с чистой совестью повторить тот абзац, который раньше меня озадачил:

“Наконец он не выдержал. Изнемогая от неудовлетворенной любви, он отправился к Лелиной матери и упал перед ней на колени, умоляя отдать ему в жены ее дочь. У него, правда, пока есть жена и двое детей, но он готов немедленно развестись, чтобы жениться на Лу — он никак не мог произнести сложное русское Льелья. Леля пришла в ужас и отшатнулась от человека, в высокие устремления которого она наивно поверила. Она содрогалась, представляя себе плотское вожделение, которое он испытывал, сжимая ее руки, протянутые к нему в духовном экстазе. От всей этой истории у нее осталось только отвращение к мужской похоти, горькое разочарование и сладкое имя Лу”.

ЛУ

Отвергнутый пастор Гийо в отчаянии покинул Россию, не подозревая, что стал первым в длинном списке разбитых сердец и неразделенных очарований.

Леля тоже впала бы в отчаяние, если бы она оставалась Лелей, но она уже была Лу, и не просто Лу, а Лу Саломе. А Лу Саломе была защищена от отчаяния непробиваемой броней ледяного сердца. Ее сердце оледенело не в момент разрыва с влюбленным пастором, а чуть позже, когда скоропостижно умер ее отец, любимец императора Александра Второго, генерал Густав фон Саломе. Он был не отец, а папа, главный друг и верный попутчик. Он всегда был снисходителен к капризной необузданной дочке, не то что мама Луиза. Луиза фон Саломе была не мама, а мать — она была сурова и справедлива, что было крайне несправедливо: справедливыми могут быть чужие, а родные должны прощать и миловать. Еще будучи Лелей, Лу мечтала, что они с папой удерут из дому и будут бродить по дорогом вдвоем, ведя на цепи дрессированного медведя. А от мамы лучше всего было бы избавиться. И когда однажды мать, купаясь в озере, заплыла слишком далеко, маленькая Леля крикнула ей: “Хорошо бы ты утонула, мамочка!” — “Но я тогда умру”, — возразила мать. “Ну и ладно!” — беспечно откликнулась Леля.

Умерла однако не мама, умер папа. Умер неожиданно, скоропостижно, возмутительно, ни с того ни с сего исчез из жизни и оставил Лу наедине со слишком справедливой мамой. Мир померк и покрылся ледяной корой. А вслед за ним ледяной корой покрылось сердце Лу. Ледяное сердце Лу заморозило ее легкие до такой степени, что она начала харкать кровью. Тут уж испугалась даже суровая мать и по требованию врачей увезла больную дочь из болотного Петербурга в солнечную Европу. Первой остановкой в их европейском путешествии был Цюрих, где Лу поступила в университет.

Ледяное сердце Лу требовало солнечного тепла и восхищенных мужских взглядов. Солнечного тепла в Цюрихе было недостаточно. Правда, восхищенных мужских взглядов там было хоть отбавляй, однако цюрихские мужчины, все, как на подбор, не стоили внимания Лу. Сначала она испытывала на них силу своего очарования, но результат оказался слишком однообразным — все они, словно сговорясь, в один голос признавали ее гениальной. Не прелестной, не грациозной, не восхитительной, а именно гениальной.