Было, есть и будет - [7]

Я очнулся. Долго привыкал к такой знакомой до мелочей лаборатории. Шолоро смирно сидела, сложив руки на коленях. Лицо ее было совершенно спокойным. Андрюша раньше меня справился с удивлением. Он сварливо заявил:

— Предупреждать надо. А если бы я своего вчерашнего динозавра в лабораторию притащил?

За что я ценю Андрюшу, так это за несокрушимое присутствие духа. Когда Шолоро ушла, я спросил у него:

— Ну, понял теперь?

— Да понял, чего не понять. Хорошо наведенная галлюцинация.

— Пресловутый гипноз?

— Ага.

— Ерунду говоришь.

— Почему ерунду? Я могу и чепуху.

— А почему чепуху?

— А вот почему.

И, с трудом перегибаясь в талии, Андрюша поднял с пола что-то эфемерное, белое. Я рассмотрел поближе. Это был всего-навсего маленький цветок. Бело-зеленоватый, в крапинку, с длинными, спирально завитыми лепестками. Запах какой-то необычный, сырой, грибной будто. В общем, совсем пустяковый цветок индийской орхидеи.

Андрюша запустил зубы в яблоко и мечтательно сказал:

— Завтра увольняюсь. Сегодня даже.

— Бежишь? А я тут один разбирайся? Или, может, сделаем вид, что ничего не было?

— А чего было-то? Ты мне цветочек под нос не тычь — я тут десять лет работаю, всякого навидался. Цветочек тоже галлюцинация.

Тогда я подошел к блестящему шкафу, где хранились у нас медикаменты. Взял ребристый пузырек пси-храна, едкие пары которого способны устранить любую галлюцинацию. Зажмурился и понюхал. Б-р-р-р! Открыл глаза: беленький цветочек все так же сиротливо лежал на чашке Петри.

— Андрей, не уходи. Ты мне нужен. Как противовес. Понимаешь, я человек суеверный. Для чистоты опыта необходимы твое душевное здоровье и полное отсутствие воображения.

Андрюша решил не увольняться, но выпросил за это два отгула.

Через десять дней Шолоро уже работала в детской больнице нянечкой. А еще через две недели мне позвонил заведующий отделением этой больницы и принялся распространяться насчет рыбалки и футбола. Я его немного знал веселого, умного и доброго Володеньку Зайцева. Поэтому попросил не темнить. Володя темнить прекратил и предъявил два требования: во-первых, объяснить ему, как она это делает, а во-вторых, сказать ей, чтобы она этого не делала. Я бросил все и примчался в больницу.

Расстроенный Володя рассказал, что вот уже целую неделю у всех пациентов его отделения ничего не болит. Было несколько странно видеть врача, огорченного тем, что его подопечных не мучают боли. Но Володя прав: при отсутствии симптомов невозможно поставить диагноз. Володя старательно мял чуткими пальцами пузики своих пациентов и спрашивал: «Здесь болит? А так? А вот здесь?» И детишки, глядя на дядю доктора светлыми глазенками, чистосердечно сознавались — нет, не болит.

Вызвали Шолоро. Она была очень трогательной в белом халатике и туго повязанной косынке. Сцепив за спиной руки, Шолоро упрямо твердила:

— Но им же было больно!

Зайцев очень обстоятельно растолковал Шолоро, что такое боль, и даже припомнил красивую фразу: «Боль — сторожевой пес здоровья». Наконец объединенными усилиями мы ее уговорили. И тогда Володя попросил:

— Покажи хоть, как ты это делаешь.

Шолоро внимательно посмотрела на Володю:

— У вас же ничего не болит.

Тогда вмешался я:

— У меня голова болит. Из-за тебя, между прочим.

Девушка подошла, заглянула мне в глаза, что-то ей там не понравилось. Она положила на мою голову прохладные мягкие руки, ловко прижала пальчиками пульсирующие жилки на висках. И я ощутил блаженное состояние истекающей боли. Именно истекающей. Боль уплывала тоненьким мутным ручейком.

Володя тяжело вздохнул и сказал:

— Непонятно, но здорово.

Так мы обрели неожиданного союзника.

Долгие дни, месяцы отделяют посев от жатвы. За тысячелетия люди привыкли, принимали как закономерность время между действием и результатом. Но всякое ли время? Легко принимаем мы сезонный и годовой циклы. Вывезем удобрения на поля, задержим снег, вспашем, посеем доброе зерно, выполем сорняки — получим урожаи. Трудом и терпением приумножим стадо скота. И так далее.

Нужны большие усилия, выделение каких-то этапов работы, если задача решается десятилетиями или дольше. Мы не ставим такую цель: «освоить ближний космос», а приветствуем каждый полет, гордимся подвигом каждого космонавта.

А если работа охватывает тысячелетия? Скажем, стоит задача: превратить человека в космическое существо. Превратить космос в человеческий дом. Можем ли мы работать во имя такой, невероятно общей задачи? Или будем дробить ее на тысячи этапов, среди которых непременно окажется и то, что мы делаем сейчас, вся наша промышленность, наука, искусство? И от чего вести счет началу звездного пути — от каменного топора или формулы Герона?

И все ли в нашем развитии — даже если отбросить очевидные уродства вроде милитаризма — гладко укладывается в логику прогресса? Не обманываем ли мы себя, полагая, что цивилизация, средство скорейшего решения социальных задач, является и целью человеческого существования?

Как бы мне хотелось заглянуть на десятилетия вперед, подсмотреть, какой станет Шолоро, и прав ли я, так положившись на силу и доброту разума.

Шолоро засела за учебники. Ее не приходилось заставлять. Если и есть в чем моя заслуга, так это в том, что я разбудил в ней любознательность.