Былины - [2]
В следующем описании очень рельефно представлена вся картина исполнения былины, включая поведение и сказителя, и слушателей, а кроме того — и момент состязания между исполнителями разного типа.
«„Вот едет Утка, едет“, — радостно кричали нам, указывая на лодку, везущую певца, которая быстро ныряла по серым волнам озера. Наши хозяева не менее нас ожидали удовольствия послушать пения былин... День был воскресный, и народу в деревне много. Горница быстро наполнилась народом... Вошел Утка, невысокого роста старик, коренастый и плечистый. Седые волосы, короткие и курчавые, обрамляли высокий красивый лоб; редкая бородка клинушком заканчивала морщинистое лицо, с добродушными, немного лукавыми губами и большими голубыми глазами. Во всем лице было что-то простодушное, детски беспомощное. Почванившись немного, Утка, ободряемый присутствующими, решился выпить рюмочку для голоса.
«Про кого же петь старинку тебе? — спросил он, сбрасывая с себя толстый, теплый армяк и откидывая немного назад свою голову. — Записывать станешь?» Старик уже пел былины Гильфердингу.
Утка откашлянулся — все тотчас замолкли. Утка далеко откинул назад свою голову, потом с улыбкой обвел взглядом присутствующих и, заметив в них нетерпеливое ожидание, еще раз быстро откашлянулся и начал петь. Лицо старика певца мало-помалу изменялось, исчезло все лукавое, детское и наивное. Что-то вдохновенное выступило на нем: голубые глаза расширились и разгорелись, ярко блестели в них две мелкие слезинки, румянец пробился сквозь смуглость щек; изредка нервно подергивалась шея.
Он жил со своими любимцами богатырями; жалел до слез немощного Илью Муромца, когда он сидел сиднем 30 лет, торжествовал с ним победу его над Соловьем-разбойником. Иногда он прерывал самого себя, вставляя от себя замечания.
Жили с героем былины и все присутствующие. По временам возглас удивления невольно вырывался у кого-нибудь из них; по временам дружный смех гремел в комнате. Иного прошибала слеза, которую он тихонько смахивал с ресниц. Все сидели, не сводя глаз с певца; каждый звук этого монотонного, но чудного, спокойного мотива ловили они.
Утка кончил и торжествующим взглядом окинул все собрание. С секунду длилось молчание, потом со всех сторон поднялся говор...
— Пожалуй, и сказка все это, — нерешительно проговорил один мужик.
На него набросились все.
— Как сказка? Ты слышишь, старина это. При ласковом князе Владимире было...
— На то и богатырь — ты что думаешь? Не то что мы с тобой — богатырь! Ему что? Нам невозможно, а ему легко...
Сказитель пришел из Мелентьева... старик высокий и худой, с длинными белыми волосами, с приветливым и умным лицом. Держался он спокойно и чинно... У него нет голоса, нет умения петь... — и он... рассказывает. Мерно и плавно, былинным слогом лилось повествование о Добрыне и о жене его Настасье Микулишне... Он ни разу не остановился, ни разу не пришлось ему подыскивать ускользнувшее из памяти слово...
— Хорошо говорит сказитель, нечего сказать, — хвалили мужики. — А все ж лучше старинку петь».[3]
А вот впечатления М. Горького, услышавшего северную сказительницу Ирину Федосову в концертном зале Нижегородской выставки в 1896 году: «Давно я не переживал ничего подобного... Где-то сбоку открывается дверь, и с эстрады публике в пояс кланяется старушка низенького роста, кривобокая, вся седая, повязанная белым ситцевым платком, в красной ситцевой кофте, в коричневой юбке, на ногах тяжелые, грубые башмаки. Лицо — все в морщинах, коричневое... Но глаза — удивительные! Серые, ясные, живые — они так и блещут умом, усмешкой и тем еще, чего не встретишь в глазах дюжинных людей и чего не определишь словом...
раздается задушевный речитатив, полный глубокого сознания важности этой правды-истины и необходимости поведать ее людям. Голос у Федосовой еще очень ясный, но у нее нет зубов, и она шепелявит... Все смотрят на маленькую старушку, а она, утопая в креслах, наклонилась вперед к публике и, блестя глазами, седая, старчески красивая и благородная, и еще более облагороженная вдохновением, то повышает, то понижает голос и плавно жестикулирует сухими, коричневыми маленькими руками.
тоскливо молвит Добрыня, —
По зале носится веяние древности. Растет голос старухи и понижается, а на подвижном лице, в серых ясных глазах то тоска Добрыни, то мольба его матери, не желающей отпустить сына во чисто поле.
...Русская песня — русская история, и безграмотная старуха Федосова, уместив в своей памяти 30 000 стихов, понимает это гораздо лучше многих очень грамотных людей».[4]
В наше время услышать былину можно лишь на немногих грампластинках и магнитофонных лентах. Отделенный от музыкальной фактуры и от непосредственной обстановки исполнения, былинный текст становится текстом книжным и конечно же немало теряет: исчезли голоса певцов, нет ощущения живого течения повествования, видимого воссоздания эпической истории, утрачена непосредственная реакция слушателей. Восполнить эти пробелы в какой-то степени удастся, если чтение былин будет основываться на отчетливом понимании их музыкальной природы и на знании органических связей с музыкой всей поэтики текста и его организации.
