Былины - [40]

Подстегивал двенадцать подпруг шелковых,

Тринадцату тянул через степь лошадиную,

Да не ради басы, да ради крепости,

Уж той прикрепы да богатырскои.

Он скакал старой да на добра коня.

Ай ступал Илья да во стремена,

Во те же во стремена во булатные,

Да садился он на добра коня,

Да поехал-то нонче да по чисту полю,

По тому же по раздольицу по широкому, —

Уж пыль-то была нонче да все столбом валит.

Выезжал он на шоломя на окатисто

Да смотрел он на Рязань да на Великую:

Хорошо-то Рязанюшка да изукрашена,

Красным золотом Рязань да испосажена,

Скатным жемчугом она да вся украшена.

Приезжает во Рязанюшку во Великую,

Играют тут маленьки ребятушка.

Говорил-то старой да таково слово:

«Еще где то вдовиное подворьице,

Еще где живет Омельфа да Тимофеевна?»

Ай говорят-то уж маленьки ребятушка:

«Уж эвоно вдовиное подворьице,

И не мало – не велико, на семи верстах».

Приезжал он к Омельфе да Тимофеевне,

Кричал-то, зычал громким голосом:

«Уж ты ой еси, Омельфа да Тимофеевна!

Уж ты дай мне нонче да такова борца,

Уж на имя Добрынюшку Микитича».

Испугалася нонче да молода вдова:

Приопали да руки белые,

Подломилися да резвы ножечки.

Говорила Омельфа да Тимофеевна:

«Старый казак да Илья Муромец,

Уж милости просим ко мне в гости ведь,

Пить-то у меня да зелена вина,

Пить-то бы нонче да пива сладкого».

Ай он кричал во всю да нонче голову.

Мать сыра земля да потрясалася,

Как околенки у вдовы да поломалися,

Уж питья разналичные да поплескалися,

Стакашки со подносов да покатилися.

Ай поворачивал Илья да коня доброго.

Говорила она стару казаку Илье Муромцу:

«Уж ждать мне гостя, не дождатися,

Уж звать мне гостя, не дозватися.

Ты наедешь моего да чада милого, —

Не моги ты его сказнить, моги помиловать,

Не ослези моёго да всё подворьица».

Не видела поездки да богатырскои,

Только видела: в поле курева стоит,

Курева стоит да дым столбом валит.

Поехал-то старой да по чисту полю

Да выезжал он на шоломя на окатисто,

Разъехался нонче да по чисту полю,

Утешался утехами богатырскими:

А выкидывал палицу тяжелую,

Высоко выкидывал по поднебесью;

Уж востро-то копьице выкидывал,

Единой-то рукой все подхватывал;

Как выкидывал саблю вострую,

Высоко ведь выкидывал по поднебесью,

Да подхватывал единой рукой левою.

Ай Добрынюшка выезжал из чиста поля,

Выезжал-то на шоломя на окатисто.

Захотелося Добрыне да посмотрети ведь

Да во ту же во трубочку во подзорную,

Во подзорную трубочку в одноглядную.

Ай да утешался ведь Добрынюшка,

Забавлялся утехами богатырскими;

А выкидывал он палицу тяжелую,

Высоко выкидывал по поднебесью:

«Уж так же мне бы владать палицей,

Еще так же владать да Ильей Муромцем».

А выкидывал он копьице беструменское:

«Уж так же мне владать да Ильей Муромцем».

Уж тут же было да нонче сабелькой:

«Ай бы мне сабельку окровавити, —

Захотелось мне с Ильей Муромцем поборотися».

Ай поезжал скоренько во чисто поле,

Приезжал он к старому близко-на́близко.

Да не две же тученьки скатилося,

Да не две же горы сдвигалося, —

Ай соезжалися богатыри на коничках, —

Они друг-то друга да не ранили;

Ударили друг друга да палицьми,

Тяжелыми палицьми, сорока пудов, —

Они друг друга да тем не ранили;

Сотыкнулися богатыри да ведь копьями, —

Уж копьица по насадочкам свернулися;

Ай секлись они саблями вострыми —

Только сабельки да пощербалися,

Они друг друга да все не ранили.

Ай скакали богатыри да со добрых коней

Да схватились плотным боем, рукопашкою.

Они день-то боролись да всё до вечера,

Уж красного солнышка все до запада,

А до запада да все до заката.

По колен-то в землю втопталися.

По суду-то было да все по-божьему,

По Добрыниной-то было все по у́части.

Как у старого скользёнула да права ножечка,

Сдала-то у старого да лева ручушка, —

Уж мастер был Добрынюшка боротися,

Он бросил старого да на сыру землю.

Мать сыра земля да потрясалася,

Во озерах вода да сколыбалася,

Дубьё-то нонче да пригибалося,

Вершинка с вершиночкой сплеталася.

А Добрынюшка у Ильи Муромца на добрых грудях.

Уж у старого Добрынюшка спрашиват:

«Уж коего ты города, коей земли?

Да чьего ты отца да родной матушки?»

Говорит-то старой да таково слово:

«Кабы я у тебя был да на белы́х грудях,

Я порол бы у тебя да груди белые,

Я смотрел бы у тебя да ретиво́ сердце».

Ай выспрашиват Добрыня во второ́й након,

Уж выспрашиват Добрыня во трете́й након:

«Уж коего ты города, коей земли?

Да которого ты отца, которой матушки?»

Говорит-то старой да таково слово:

«Кабы был я у тебя на белых грудях,

Я порол бы твои да груди белые,

Досмотрел бы у тебя да ретиво сердце».

А сказался после Илья Муромец:

«Я того же города да Мурома,

Я старой казак да Илья Муромец».

А скакал-то Добрыня на резвы ноги,

Подымал он его да за белы руки,

Говорил старому таково слово:

«Прости ты, батюшко да старо́й казак,

Ты прости меня да во перво́й вины,

Не ослези ты вдовиного подворьица».

Уж тут-то старой да выговаривал:

«Уж ты мастер, Добрынюшка, боротися.

А прошло-то старому нонче времечко:

Не стало ухватки да богатырскои,

Да не стало у меня силы прежние.

Тебя бог простит, да Добрынюшка,

Во первой-то вины я прощу тебя[…].

Уж ты ой еси, Добрынюшка Микитич млад!

Ты малешенек, Добрыня, да глупешенек,

Уж от роду тебе да всё двенадцать лет».

Тут-то богатыри побра́тались,

Побратались они да покрестовались