Былины - [39]

По колено-то у Апраксии наряжены ноги в золоте,

А по локоть-то руки в скатном жемчуге,

На груди у Апраксии камень и цены ему нет.

Не дошедши, Апраксия низко поклонилася

И тому же Алешеньке Поповичу:

«Уж многодетно здравствуй, ясен сокол,

А по имени Алешенька Попович млад!

Победил ты немало силы нонь,

И слободил ты наш красен Киев-град

От того ли Василия Прекрасного;

Чем тебя мы станем теперь, Алешу, жаловать?

Пожаловать нам села с приселками,

А города с пригородками!

И тебе будет казна не затворена,

И пожалуй-ка-ся ты к нам на почестен стол».

И брала Алешеньку за белу руку

И вела его в гридни столовые,

Садила за столы дубовые,

За скатерти перчатные,

За кушанья сахарные,

За напитки разналивчатые,

За тую же за матушку белу лебедь.

Да сказал же тут Владимир стольнокиевский:

«Слуги верные, наливайте-ткось зелена вина,

А не малую чарочку – в полтора ведра;

Наливайте-ткось еще меду сладкого,

Наливайте-ткось еще пива пьяного,

А всего четыре ведра с половиною».

И принимает Алешенька одною рукой,

И отдает чело на все четыре стороны,

И выпивал Алешенька чары досуха;

А особенно поклонился старику Илье Муромцу,

И тут-то добры молодцы поназванились:

Назвался старый братом старшиим,

А середниим – Добрынюшка Никитич млад,

А в-третьих – Алешенька Попович млад,

И стали Алешеньку тут жаловать:

Села с приселками, города с пригородками,

А казна-то была ему не закрыта.

И ставал тут Алеша на резвы ноги,

И говорил Алеша таково слово:

«Не надоть мне-ка села с приселками,

Не надоть мне города с пригородками,

Не надоть мне золотой казны,

А дай-ка мне волю по городу Киеву,

И чтобы мне-ка кабаки были не заперты,

А в трактирах чтобы гулять дозволялося».

И брал он тут свою дружинушку хорошую да хоробрую

И своих братьицей названых.

И гуляли они времени немало тут, —

Гуляли неделю, гуляли две,

А на третью неделю просыпалися,

И садилися удалы на добрых коней,

Поехали во далече чисто поле,

В то раздольице широкое.

Бой Добрыни с Ильей Муромцем

Ай доселева Рязанюшка слободой слыла,

Уж нонче Рязань слывет городом.

А во той во Рязани да во Великои

Уж жил-то был да торговый гость

На имя Микитушка Романович.

Ай живучи Микитушка престарился,

Престарился Микитушка, преставился.

Оставалась у Микиты любима семья,

Любима семья да молода жена;

Оставалось у Микиты да чадо милое,

Чадо милое у Микитушки любимое

На имя Добрынюшка Микитич млад,

Малешенек оставался да все глупешенек,

Уж стал Добрынюшка ровно трех годов.

Прошло времечка тут много, прокатилося,

Уж стал-то Добрыня да семи годов,

Уж стал-то Добрынюшка побегивать,

На улочку он стал да похаживать

Да со малыми ребятами всё поигрывать.

Он стал-то ведь ребят приобиживать:

Которого ребенка хватит за руку,

Которого ребенка да хватит за ногу.

Непомерная игра была да вредная, —

Уж вредил-то много он ребятушек.

Отцы-матери да они жалились

На того на Добрынюшку на Микитича.

Ай он стал Добрынюшка лет двенадцати,

Захотелося Добрыне в поле съездити,

Посмотреть-то нонче широка́ поля,

Посмотреть-то раздольицев широкиих,

Испытать бы нонче да коня доброго,

Посмотреть уж сбруи да лошадинои,

Захотелось посмотреть платьица богатырского.

Надевал он нонче латы богатырские:

«Посмотри-ко ты, матушка родимая,

Нахожу ли я да на богатыря?»

Ой сговорил он матушке родимои:

«Дай-ко мне, матушка, благословленьице

Уж ехать бы мне во чисто поле

Посмотреть-то раздольица широкого,

Посмотреть-то шоломя окатисто».

Говорит ему матушка таково слово:

«Уж ты ой еси, дитя мое рожоное!

Ты малешенек, Добрынюшка, глупешенек

Да неполного ума да пути-разума».

Ай говорил-то Добрыня да во второй након,

Уж падал-то ей да во резвы ноги:

«Уж хочется, матушка, ехать во чисто поле,

Посмотреть-то мне раздолья широкого».

Он уже падал-то нонче во третей након:

«Уж ты дай, матушка, благословленьице

С буйной головы мне до резвых ног».

Заплакала Омельфа да Тимофеевна:

«Не хотелось бы спустить тебя, чадо милое, —

Не знаешь ты ухватки богатырскои,

Не слыхал ты весточки богатырскои,

Не спроведал ты силы богатырскои».

Еще дала ему матушка благословленьице

Да с буйной-то главы да все до резвых ног.

Распростился Добрыня с матушкой,

Он пошел-то на конюшен двор,

Уздал-то, седлал коня доброго,

Подстегивал двенадцать подпруг шелковых,

Тринадцату подпругу через степь лошадиную.

Он брал с собой палицу тяжелую,

Не малу – не велику да сорока пудов;

Он брал копейце беструменское,

Беструменское копьице долгомерное;

Уж брал он сабельку да вострую,

Вострую-то сабельку не кровавленую.

Скакал Добрынюшка на добра коня[…].

Да не видели поездки богатырскои.

Прошла славушка да всё великая

По всем-то землям, по всем городам,

Дошла та славушка до города до Мурома,

До старого казака да Ильи Муромца.

А седучи старо́й он не мог сидеть,

Скочил-то старо́й да на резвы ноги,

Да умом-то своим он ро́змышлял:

«Доселева Рязань да слободой слыла,

Отчего же нонче словет она городом?»

Пошел-то старо́й да одеватися.

Надевал он на себя да платье цветное,

Надевал он на себя кунью шубочку[…],

Опоясочку опоясывал во пятьсот рублей,

Шапочку-курчавочку во пятьсот рублей:

«Да пускай-то бьют, грабят ведь,

Как у старого нонче силы не по-прежнему,

Как у старого догадки не по-прежнему,

Борода-то бела да голова седа».

Как уздал-то, седлал да коня доброго,