Былинка-жизнь - [48]

И сорвалась, когда вышел срок. Выскочила навстречу, не в силах более ждать, прислушиваясь к дыханию и биению чужого пульса.

Снова столкновение на галерее второго этажа с чемто живым, схватившим ее поперек сильными руками. Достаточно сильными в любое другое время, однако не теперь, когда она отбивалась и даже кусалась как дикая, и даже сумела вырваться, но все-таки оказалась повалена и больно ударилась коленями и локтями о дощатый пол, когда ее в падении схватили за щиколотки. И даже расплакалась от бессильной обиды.

— Имодж! — Странно знакомый голос тщился пробиться к сознанию. — Имодж, очнись, это же я.

— Ким?

Будучи сграбастана, она перестала драться, но зато снова принялась мелко трястись.

— Пойдем сюда.

Почти волоком Ким втащил ее в спальню, завернул в одеяло. Пока он озирался в поисках, надо думать, чеголибо, способного дать свет, она снова забилась в угол.

Ким — хорошо, но он не поможет. Он, возможно, даже не представляет себе. И… и ему не надо на нее смотреть.

Эта жуткая уродливая рана через все лицо… Только не ему. Она всхлипнула.

— Не зажигай, — попросила она. Ким послушался и, как она догадалась, присел рядом на краешек. Ее смертельно поразила его слепота и глухота. В любом случае ее прямым долгом было предупредить его.

— Я не хочу, не могу тут жить, — выговорила Имоджин через силу, так стучали ее зубы и заплетался язык. — Кругом только предательство и обман, страх и боль, ненависть и смерть.

Она содрогнулась от рыданий, но слез уже не было.

Иссякли.

— И я тоже? — спросил Ким после того, как ее заявление было им переварено.

— Нет, — коротко сказала она. И после паузы добавила: — Затвори окно.

Ким встал. Стукнула рама в темноте.

— Посидеть с тобой? — спросил он, возвращаясь. — Или покараулить с той стороны двери?

— Нет! — вскрикнула Имоджин прежде даже, чем он закончил фразу, поняв только, что он предлагает снова оставить ее одну. — Нет, — повторила она для убедительности и потеснилась. — Посиди со мной.

Слезы жалости к себе — откуда только берутся? — вновь подступили к горлу, и на сей раз их можно было не сдерживать, бессвязно припоминая все, что довелось увидеть, выслушать и пережить, пока они были врозь. Плакать в подставленное плечо, цепляясь за него скрюченными пальцами, до полного опустошения, обессилев от одного перечисления своих бед, от страха, когда он неизбежно увидит ее новое лицо при свете дня. Она привыкла видеть обращенные к себе приветливые улыбки. Но помнила и брезгливые гримасы, какими мужчины встречали лица, обезображенные куда меньше, чем ее собственное — сейчас. Ким хороший. Он сдержится. Но она ежечасно будет видеть, как он давит в себе содрогание.

— Имодж! — раздался в прерываемой всхлипами тишине самый трезвый на свете.голос. — Ты вообще давай… успокаивайся. А то ты ведь тычешься в меня, а я как-никак молодой мужик. Со всем, что от того причитается.

Имоджин от неожиданности открыла и закрыла рот.

Оказывается, она готова была выслушать бесконечное множество выражений сочувствия, а также заверений в неизбежной и скорой мести негодяям. Вливаясь в единый поток ее отчаяния, они бы и дальше размывали почву, и трясина под ее ногами была бы бездонна. Во всяком случае, высказанная вслух мысль проросла.

— Эй! — откликнулась она, чуть отстраняясь и удачно ловя Кима за руку. — У нас есть для этого время и обоюдное желание.

И темнота.

Оба они словно посылали во тьму шары наугад. Обоим требовалось время, чтобы сделать ответный ход правильно.

— Ты… уверена? Ты же… плачешь, нет?

— Да! — выдохнула Имоджин. По всем на свете причинам.

8. Свет раннего утра

Свет и разбудил ее. Ким, лукавец, оставил окно открытым, и солнце, смягченное массой зелени, вознесенной руками сосен к небесам, дрожало на потолке и плескалось на стенах. Под спиной было мягко, и вся она, как малое дитя, была запеленута в пушистые одеяла. Обласканное ими тело растекалось лужицей меда.

«Кима, Кимушка, Кимуша!» С улыбкой, блуждающей как солнечный зайчик, она огляделась, приподнявшись на локте. Спальня была пуста, хотя рядом на примятой постели обнаружился неряшливый, впопыхах собранный пучок колокольчиков и ромашек. Где только нашел их в этой гиблой прорве?

Сколько помнила, цветов ей под сенью этого мрачного леса ни разу не попадалось. Вот еще рубашка Кима… вместо самого Кима. И горстка грязных лохмотьев, в которых ее давешнее платье уже не распознавалось. Агаага, вчера в потемках кто-то так и не смог найти застежку. Ну ничего. Где-то здесь среди вещей ее дожидается платье. Красное. Едва ли она рискнула бы надеть его на люди, но здесь… О, здесь!

Однако шляться по дому нагишом в поисках нужной вещи она сочла немного слишком. Поэтому, ступив боязливо на пол и косясь одновременно в окно и на дверь, Имоджин поспешно облачилась в рубашку Кима, которая дошла ей до середины бедер и хотя бы отчасти удовлетворила ее представления о скромности. Впрочем, распущенные волосы спустились еще ниже. Не слишком благопристойный вид, но Имоджин все же рискнула высунуться на крыльцо. Ни одна белка за нею не подсматривала. Хотя, скажем, от птичьего хора Имоджин этим утром не отказалась бы. Кольнуло легкое сожаление, что она пропустила пепельно-розовый прохладный августовский рассвет, который мог быть у них общим.