Были деревья, вещие братья - [41]

— Если бы вообще пустил,— предположил коннуский Андрее.

— Все может быть,— кивнул хозяин Отсаского хутора.

— Все равно Хинда закуют в кандалы, вот увидите,— продолжал свое Сиймон с недоброй усмешкой.

— Вызвать Элл Ребане! — выкрикнул Эверт Аялик.

Девушка вошла, на груди у нее была серебряная брошь, встала перед судейским столом и засмеялась от смущения.

— Не приходилось ли тебе видеть или слышать, чтобы Яак Эли угрожал Хинду Раудсеппу или говорил, что пустит ему петуха? — спросил Эверт, который превзошел себя.

— Разве такой способен что-нибудь поджечь…

— Видать, тебя он не зажег, ишь губы-то надула,— съехидничал Сиймон.

Элл хихикнула.

— Право слово, здесь не место для таких шуток,— недовольно произнес Аялик.— Не помнишь, какой был Яак перед пожаром, такой, как всегда, или нет?

— Не помню…— И тут ей что-то пришло на память, она оживилась и сказала: — В четверг вечером, перед пожаром, видела я в потемках одного странного мужика, совсем чужого, раньше я его никогда не встречала. С худым недовольным лицом, будто целую неделю ничего не ел, черный, как угольщик, оборванный, и на голове шляпа… — У Элл при этом воспоминании мурашки побежали по коже.— Рыскал по двору, заглянул в ригу, все что-то бормотал, только я не расслышала что, спустился к бане и исчез…

Перо Мюллерсона запнулось на бумаге, будто камень или пень встали на его пути. Даже по лицу Сиймона пробежала тень страха. Коннуский Андрее, человек с острым подбородком и прямым носом, и тот заерзал на скамье.

В судейской сгустилась напряженная тишина, как бывает тогда, когда выясняется, что, помимо законов земного и небесного царств, существуют еще и сверхъестественные силы, против которых мирской суд бессилен, несмотря на судебник у них на столе и на всевидящее око висящих на груди блях.

— Эти свои байки можешь пастушкам рассказывать,— не очень уверенно произнес наконец Эверт. Человек, который велел Хинду сломать жертвенник.

— Мы ведь не черти и не призраков судим,— сказал свое слово, явно бодрясь, и управляющий мызы.— Мы только людскими делами занимаемся.

Элл вздохнула, смутившись от того впечатления, которое она произвела своими словами.

— Можешь идти. Впустить Мооритса Орга! — кликнул Аялик.

Пастушонок вошел в залу и столбом застыл возле двери. Судебный служитель взял его за локоть и подвел к столу.

— Вероисповедание? — спросил управляющий, выпучив глаза.

— Лютеранское…

— Возраст?

— Четырнадцать исполнилось.

Мюллерсон записал ответы, моргнул глазами, засипел и спросил:

— Где ты был, когда рига загорелась?

— В лесу со стадом.

— Что потом произошло?

— Побежал домой…

— Что Яак делал, когда ты во дворе оказался?

— Отсаский хозяин сказал, иди поищи Яака, он пошел с шубой на плече в лощину. Я и пошел…

— Где был Яак Эли?

— Лежал на краю лощины, голова под шубой,— и тут глаза у мальчика заморгали, и он горько заплакал.

— Что с тобой, чего ты плачешь?

— Шуба сгорела…— всхлипывал Мооритс.

— Какая шуба? — прошелестел управляющий.

— Отцова, кроме нее, у меня ничего нет. Сам и виноват.

— Как это виноват?

— Яак меня предупреждал: забери шубу из мякинника, а я не забрал, вот она и сгорела.

— Когда он тебе так сказал? — встрепенулся Эверт Аялик.

— В четверг вечером.

Судья многозначительно посмотрел на писаря.

— Чего же ты не забрал шубу из мякинника?

— Откуда я знал, что она сгорит.

— Что же, батрак тебе это сказал?

— Потом, на другое утро, Яак сказал, я тебе говорил, забери свою шубу из мякинника, ты меня не послушал, вот она и сгорела.

Аялик, будто охотничья собака, напавшая на след, пришел в страшное возбуждение. Он снова вызвал Яака.

— Ты почему велел Мооритсу Оргу шубу из мякинника забрать за три дня до пожара?

Батрак сладко зевнул. Этого он ни в коем случае не должен был делать, его зевок ужасно рассердил судей.

— Почуял недоброе, вдруг что-нибудь случится…

— Почуял?

— Почуял, а может, подумал, что будет лучше, если он заберет оттуда свою шубу…

— Подумал, что ты все равно спалишь ригу! — ядовито зашипел Мюллерсон.

— Нет, просто почуял недоброе, что-то нашло на меня, бывает, страх иногда находит,— объяснял батрак. А когда он поднял взгляд на судей, то не на шутку испугался, сообразив, что больше он отсюда не выберется. Он пролепетал: — Я не поджигал. Делайте что хотите, а только я не поджигал! Делайте что хотите, я не поджигал!.. Не поджигал!..

— Пеэтер! — позвал Эверт Аялик и зловеще поднялся из-за стола.— Поди сюда, открой общинный ларец и достань кандалы! Суд, свидетели! Все на помощь, взять преступника! Все на помощь! Не то оштрафую!

Подбородок Яака заходил ходуном, руки задрожали, холодный пот горошинами выступил на лбу.

— Держите его, уйдет! — взывал Аялик, хотя батрак и не думал бежать, а стоял как пришибленный.— Надеть кандалы и в Тарту, в ландсгерихт1!

Один только Сиймон не суетился, даже не встал из-за стола, глядел, как на батрака надевают кандалы, сидел, думал и кивал, будто в подтверждение чего-то. Что бы это кивание означало? Наверняка ничего хорошего.

— Я не поджигал,— жалобно повторил Яак, но его уже никто не слушал. Надели на него кандалы, и Пеэтер запер его в арестантской.

— А ты, Хинд, начинай ригу отстраивать,— по-отечески просвистел Мюллерсон,— Дадим тебе бревна из мызного леса, зимой срубишь, вывезешь, весной строить начнешь.